Трудная любовь - Давыдычев Лев Иванович (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
— Извините меня, — Лариса растерянно помолчала. — Представьте, что я не сотрудник редакции, а… ну, словом, пришел к вам человек, вот я, и спрашивает: правду вы говорили в редакции или нет?
— Проверяйте, сами узнаете, чего тут рассуждать?
— Спасибо, — невпопад пробормотала Лариса, — где здесь можно погреться? У меня ноги замерзли.
— Да вон у батареи. Теплынь.
У батареи центрального отопления Лариса быстро отогрелась. Ноги заныли, будто сжатые тисками.
— Оттаяли маленько? — раздался рядом веселый мужской голос. — Чайком не побалуетесь?
Перед ней стоял высоченный парень в короткой, чуть ли не до пояса телогрейке, кубанке, лихо надвинутой на левую бровь.
— Меня в вашей «Смене» описали, — продолжал он. — Смеются ребята. Не хуже «Крокодила» получилось.
— А что смешного?
— Да про горделивую осанку написано, а я сутулый… Вот чаек-кипяток, вкусно, как в буфете, — он поставил на подоконник алюминиевую кружку и объяснил: — Меня Максимов к вам послал, говорит, замерзли… Пейте, пейте, чаек что надо. — Видно было, что парню хотелось поговорить, он переступал с ноги на ногу. — А здорово вы про Каховку сочинили! Хохотали мы тут. Ну, мне пора, я с ночной, пора на боковую смену. Кружку здесь и оставьте. Пока.
Кругом шумели станки, где-то недалеко стучал молот: обманул, обманул, обманул.
Теперь все ясно. Не надо создавать никакой комиссии для проверки заявления Максимова. Инструментальщики правы: Олег многое «присочинил».
По дороге в редакцию Лариса обдумывала, как будет разговаривать с Олегом. Он может убираться на все четыре стороны. Противно не то, что он сделал много неточностей в очерке и кое-что выдумал для красивости, а то, что лгал ей. И это сейчас, когда им надо думать о семье!
— Ух, глаза какие! Совсем не спала? — Маро бросилась к Ларисе, едва она вошла в приемную. — Тебя Копытов три раза вызывал. Попадет!
Редактор, взглянув на Ларису, проворчал недружелюбно:
— Полосу о детских домах придется переделать. Ерунда получилась. Неглубоко написано, несерьезно. Ты посмотри, что тут написано: ласка да ласка, заботливые руки… Не роман это, а газета, понимаешь? Ты с того начни, что в нашей стране, благодаря неустанной заботе… и так далее. Цифры приведи. Понимаешь?
— Здравствуйте, Сергей Иванович.
— Чего?
— Здравствуйте, говорю. Мы сегодня не виделись.
— Привет. Вас много, тут не упомнишь, с кем виделся, с кем — нет. Почему опоздала? Сколько раз напоминал: если нужно, предупредите накануне. Новый работник наш, Лесной, сегодня отчудил. Почему, спрашиваю, опоздал. А он: вышел, дескать, из дому, а погода такая замечательная, настроение такое поэтическое. Пешком, видите ли, захотелось прогуляться. Настроение поэтическое. Тоже мне, Пушкин нашелся, так сказать.
— Я была на заводе, Сергей Иванович, — тихо проговорила Лариса. — Максимов прав. Олег виноват. Если вы уволите его…
— Фу ты, господи! — Копытов стукнул по столу кулаком. — И кто его за язык тянул!.. Горе мне с вами, а не работа, — Копытов помолчал, развел руками и сел. — А тебя кто на завод посылал? С чего это ты? Никому ничего не сказала, никого не предупредила… Ладно, иди. Авось обойдется.
То, что редактор забраковал ее полосу — результат десятидневной командировки — Ларису даже не удивило и тем более не огорчило. Ко всему привыкает человек. Копытов не любил живых, не шаблонных материалов, предпочитал им солидные, нудные статьи, которые в редакции называли «шлакоблоками». Лариса привыкла к тому, что ее материалов Копытов не подписывал без более или менее крупного разговора.
Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем — в другую, прошла в приемную.
— Олег разве не приходил? — спросила она Маро.
— Приходил, — виновато ответила Маро. — Хочешь ириску?
— А где он?
— Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, — перешла на шепот Маро. — В командировку, в леспромхоз, вот приказ.
«Держись, — сказала себе Лариса, — может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью:
— Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой.
— Упадешь, — предостерегающе прошептала Маро.
— Не бойся, не упаду, — обиженно, но твердо ответила Лариса.
В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала:
— Когда прийти в следующий раз?
На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту?
Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные.
Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину.
— Как жизнь? — встретила Александра Яковлевна дочь.
— Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, — голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул.
— Что случилось?
Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку.
— На работе что-нибудь?
Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела.
— Беда со мной случилась, — прошептала Лариса. — Я очень виновата перед тобой. Я на что угодно согласна, чтобы не расстраивать тебя, но…
— Если я могу помочь тебе, — испуганно произнесла Александра Яковлевна, — говори, что бы там ни было. За меня не беспокойся. Что случилось?
«Только бы не струсить!» — подумала Лариса, негнущимися пальцами достала из муфты листок, который дали в клинике, и положила его на стол. Мать взглянула на листок и села.
— Давно?
— Вчера узнала… Мама!
— Раньше надо было маму кричать, — глухо проговорила Александра Яковлевна. — Что же ты?.. Дочь…
И она заплакала навзрыд, в полный голос, как плачут тогда, когда уже больше нечего делать. Слезы падали ей на руки, и она вытирала их о скатерть. Лариса стояла рядом, еще в пальто, и боялась прикоснуться к матери. Ей хотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Слезы уже подступили к глазам, щекотали их, в горле пересохло, но она не смогла заплакать. Слез не было.
— Спасибо, — еле слышно произнесла мать, — дождалась благодарности… Он знает?
Лариса кивнула.
Больше мать не сказала ей ни одного строгого слова, ни о чем не спросила. В эти дни Лариса находила у нее защиту от своих сомнений и нерадостных предчувствий. Обе они стали еще внимательнее друг к другу, несчастье еще сильнее сдружило их. В сдержанности Александры Яковлевны дочь видела не прощение себе, а свойство ни с чем не сравнимой материнской любви — не слепнуть от радости и не слабеть в несчастье. Но дочь могла лишь догадываться, каких усилий это стоило матери. Лариса с удивлением и обожанием смотрела на нее, словно не узнавая.
Как бы ни любил ты мать, привыкаешь к ее заботе, не догадаешься и отблагодарить, забываешь, что мать сама нуждается и в ласке, и заботе. Мамины руки отгоняют от тебя болезни, ласкают тебя в грустные минуты, штопают рубашки, пока ты еще не зарабатываешь денег на новые.
Уставшее сердце матери бьется только для тебя. Что бы ты ни делал, она думает о тебе больше, чем ты сам. Все самое лучшее желает тебе мать. И если придет несчастье, больше тебя обеспокоится она, а если радость — только мать по-настоящему переживет ее.
