Любостай - Личутин Владимир Владимирович (книга регистрации .txt) 📗
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Моль одежду ест, а печаль – человека.
Бурнашов заметил, что Лизанька частенько отирается возле изгороди, со старухой Чернобесовой секретничает; Алексей Федорович поближе – они замолкают. Еще повадилась Лизанька нюхать бензин: налила в бутылочку – и не расстается. И вдруг Лизанька попросила свезти в Воскресение, в больницу. Что стряслось? – встревожился Бурнашов. Лизанька пожала плечами, неопределенно улыбаясь, ответила, дескать, тебе ведь все равно, ты за чужою жизнью подглядываешь в замочную скважину, а свою в упор не видишь. Бурнашов так долго ждал исполнения мечтания, что, когда грянул заветный день, у него даже сердце не дрогнуло. Он на иное чего подумал: женщина как колодец, не знаешь, что у нее на дне; чужой мир, чужие и хвори. У радостной жены даже смертную хворь узнаешь лишь перед погостом, настолько скрытна эта порода.
«Скоро к себе не допущу, – вдруг призналась Лизанька. – Ты что, не рад? Ой, Лешенька, нам на Власиху молиться… Она попросила, она и сглазит». – «Откуда ты знаешь, что это случилось?» – спросил Алексей Федорович, принуждая себя к веселию и удивляясь внезапной холодности тона. Ведь известие, исполнение желания казалось высшим праздником, когда и помереть не страшно, когда жизнь покажется завершенной полностью и до конца; вот она, лучшая книга, думал о том дне с восторгом, самый великий роман, чудо, тайны которого не раскрыть вовек. Природа – божество, перед ней не стыдно встать на колени; всякий злак на матери-земле для нас идол за семью печатями. Бог, коли он есть, он супротивник, он ждет, когда благословенная, пышная земля наша превратится в пустыню, изойдет зноем… И вот день пришел, а известие не потрясло Бурнашова, и те возвышенные мысли, что постоянно навещали прежде в одиноких раздумьях, сами собой куда-то делись; ничего не отозвалось в душе, словно онемела она. Что-то отразилось на лице, брюзгливое, недовольное против воли Бурнашова, потому что Лизанька, прочитав физиономию мужа, оскорбленная, побледнела. «Ты что, не рад?» – повторила она, и близкая слеза готовно заполнила обочья. Она жалобно шмыгнула. «Ну что ты, Лизка, дуреха!» – опомнясь, воскликнул Бурнашов, натужно растепливая сердце, но холод странного отчуждения свернулся в груди.
«О чем тогда Космынин намекал? Дескать, за всю работу подсчитай, не ошибись». Бурнашов с недоверием обежал лицо жены взглядом, отыскивая каких-то тайных намеков, точно все запретное, всякий тайный умысел должны были непременно обнаружить себя. Он поцеловал глаза, полные слез, осушил; от прикосновения упругого властного рта Лизанька присмирела, раздражение к мужу, изводившее ее в последние месяцы, вдруг сменилось сладким умилением и добротою, как к старшему сыну своему. Ребенок еще где-то в чреве матери едва зарождался, перестраивал порядок в утробе, как в новом доме своем, а Лизанька уже чувствовала себя матерью. И каждый жест был невольно иным, раскованным и свободным; ей хотелось похвастаться перед мужем собою, совсем новою, незнакомою, и она прижимала ладонь Бурнашова то к груди, чувствуя жжение руки сквозь платьишко, то к животу.
«А это точно?» – недоверчиво переспрашивал Бурнашов. «Да-да-да… Другие соленых огурцов… бабам-то подай. А я бензин нюхаю. Дурочка, бензин да керосин нюхаю. А еще пива хочу иль браги. Лешенька, так пива хочу, душу крутит. Ты с Чернобесовым не собачься, милый… Завтра в Воскресение свезешь, там посмотрим. Боже мой, боже мой, Ле-ша-а. Себе не верю. Тьфу, тьфу, тьфу. – Лизанька трижды сплюнула через левое плечо. – Помнишь, милый, ты говорил: при счастии человека враги его в печали. Не смейся, Лешенька, над врагом, не задирай, не терзай его. Ему и так дурно, ему тягостно, что мы в радости. Он позавидовать может. Не делай, Лешенька, чтобы завидовали тебе, не вводи в грех, не трави понапрасну».
Следующим днем Бурнашов отвез жену в Воскресение. Оставил Лизаньку под присмотром врачей, посоветовали месяца два полежать, дескать, старородка, чтобы не случилось беды. Бурнашов вернулся один. Частые дожди перепали в последние дни, дорогу развезло, меринок хлюпал по лужам, забытый хозяином. Пошли знакомые перелески, в прогалах появились кулижки с переспелыми хлебами, над ними вороха белесых облачков кучились, предвестники близкой непогоды и долгой распутицы. Бурнашов привязал лошадь, вступил в лес, нахохленный, мерклый. Ему почудилось, что он сирота; обволакивающая тишина, глухая, дремотная, поначалу показалась кладбищенской, с легким запахом умирания. С ветвей капало за ворот. Вдруг вспомнилась Лизанька. Не поторопился ли, оставив жену в чужих людях? Словно бы сбежал торопливо, без оглядки, с рук сбыл: вот и расстались сухо. Лизанька смотрела мимо, торопила взглядом, уже нездешняя, в иной жизни. Едва коснулась спекшимися губами и пошла в палату, не оборачиваясь, шлепая тапочками. Полосатый халат с чужого плеча, застиранный, заношенный, из широкого ворота едва прорастает ушастая головенка с туго прибранными волосами. Бурнашов провожал Лизаньку взглядом и не мог проглотить комок в горле…
Куда ускальзывает время, хитро и бесшумно? Уже пахнет в березняках баней, мокрым веником, закисающим грибом, долго отмокавшим в кадушке и готовым к засолу. Пахнет груздем, волгуницей, но самое смешное – гриба-то не видно, он на эту неделю иссяк, источился, и эти неисчислимые орды чернушек, маслят и козлят, эти пурпурные мухоморные полки вдруг сквозь землю провалились, словно и не были, как бы приснились. Но откуда же родился грибной кисло-сладкий дух просолившегося гриба? Знать, особый запах, витающий в воздухе, – это предвестие скорых родин. Все-таки как странна и неповторима на чувства лесная русская сторона. Дали проредились, высветлились, лист опал, скатился в подножья дерев, небо охладело, и постоянный светло-розовый туск выплавился на дальних небесных отрогах. Там холодало, там рождалась зима и вот несла сюда непередаваемо грустный свет. Рыжие осоты, глубокая неохватная чернь с золотом палых листьев на воде, глухая темень позднего утра, когда вороненые вершины боров траурно глядятся – все это в предвестие грядущего умирания, но и приметы бабьего лета, когда в полдень бабочка-крапивница тает под жарким солнцем, а ночью Большая Медведица уже зорко и стыло сторожит с неба землю…
Откуда же грусть во мне? Без Лизаньки дом как заброшенный амбар; уезжали, окна завесили, и сейчас от избы веет бедою.
Везде не прирос, горючий человек, везде на тебя путы травяные, замок лесной. Вчуже, вне радости все встало перед глазами. Господи, взмолился, и как же пристать мне? Иные скажут усмехаясь: мелкие твои терзания. Но разве могут быть мелкими терзания даже самого ничтожного человечка?
В конце улицы, как столб верстовой – дозорит старик Мизгирев: в сером плаще и замусоленной шляпенке он сливается с волокнистым влажным воздухом и кажется призраком. Говорят, дверь оббил листовым железом и окна опутал проволокой. Он-то живет, он скоро справился с бедою, совладал с собою: у Якова Мизгирева ясная цель.
… Вот она, осень. Долго ли отсутствовал, а изба выстудилась. Топил допоздна. Боясь угореть, трубы не закрывал, лег в насыревшую постель, скомкался, свалялся, как пропадина, и не то забылся, не то закрыл в отчаянье глаза. Очнулся в безвременье от скрипа окна и натужного дыханья. Прислушался, холодея: кто-то створку поддевал ножом, пытался открыть, проникал в жилье с дурным умыслом. Сразу картина нарисовалась, возбужденная, яркая. Не от страха, нет, вряд ли чего пугался в жизни своей Бурнашов, но сама душа его, помимо воли, жила отдельно, играла на отлаженном бессонном инструменте, пряла бесконечные образы. Призрак нарисовался сразу, он уже сотворил задуманное и удалялся на цыпочках, оставив в постели бездыханное тело. Из прочитанных бульварных романов пришла эта сценка? Бог его знает… Бурнашов подкрался к окну, чтобы врасплох поймать злоумышленника, приник к стеклу. Запоздалая бабочка умащивалась крылышками на окне, предчувствуя кончину. Напротив, у Гришаниной избы, качался на столбе фонарь. Бурнашов отдернул штору, и отраженье дальнего света скользнуло в комнату. Чья-то прекрасная, мертвенно-бледная голова отпечаталась на стене. Бурнашов погрузился в княжеское креслице, разглядывая чужое лицо.
