В тени Большого камня (Роман) - Маркиш Давид Перецович (е книги txt) 📗
— Установили уже? — недоверчиво прищурился Абдильда.
— Еще нет, — сказал правду Иуда. — Может, еще лет десять для этого понадобится. Люди привыкли жить неправильно, трудно отвыкать.
— Ну да, верно, — постановил Телеген. — Если кто привык чего делать или есть, потом ему меняться противно… Я только вот чего боюсь, начальник: мы тут правильно живем, в горах — так что ж ты сюда пришел менять?
— Самое главное, чтоб все было у всех поровну, — твердо сказал Иуда. — Чтоб не было такого: один — богач, у него хлеб на три года вперед, а у бедняка горбушки нет на обед.
— А как со скотом, с одеждой? — поинтересовался Абдильда.
— Тоже поровну, — объяснил Иуда. — У вас ничего нет, вам делить легко.
— Вон у Абдильды сепаратор есть, — сообщил Телеген. — Как его разделишь, когда он один?
— А чего его делить? — сказал Иуда. — Каждый, кому надо, приходит и пользуется, вот и все.
— Хорошо бы, — вздохнув, одобрил Кудайназар. — Только ничего из этого не выйдет, начальник. Не так люди сделаны, люди друг на друга только в плохом похожи. А в хорошем — каждый свою собственную тропинку ищет, и за эту тропинку соседу горло по всем правилам перегрызет.
— Ничего не получится, — повторил Кудайназар утром, провожая Иуду в обратный путь. — А правда — жалко.
Они договорились на том, что кто-нибудь из людей Алтын-Киика будет дежурить на перевале — не появятся ли чужие люди на тропе, ведущей к кишлаку. Иуда хотел было настоять на том, что — не появятся ли басмачи, но Кудайназар крепко стоял на своем.
Так и осталось в устном договоре: «чужие люди», не важно кто — киргизы, узбеки или русские.
Гульмамаду караульная служба пришлась по вкусу: он перед перевалом петельные силки ставил и ловил сурков. Кроме того, Гульмамад был человеком мечтательным и на самом деле любил одиночество. Сидя в палатке, завернувшись в овчинную шубу, он часами пел песни, составленные из случайных приятных слов: перевал, сурок, Гульмамад, небо и земля. Пел он то чуть слышно, то во весь голос; пение это получалось у него печальным, но вовсе не безысходным. Гульмамад не смог бы вот так петь в своей алтын-киикской кибитке, среди людей — и поэтому уединенное сидение на перевале было ему еще милей: он чувствовал в себе проснувшуюся творческую силу и приятно волновался.
Драная Гульмамадова палатка поставлена была таким образом, что, даже не вылезая из нее, можно было просматривать спускающиеся к Кзыл-Су борта ущелья до самого поворота, далеко за Большим камнем. Сам камень казался отсюда коричневым кубом, аккуратно приклеенным ребром к желто-зеленому склону. Шнурок тропы скорее угадывался, чем был виден, но, поднося к глазам полученный от Кудайназара бинокль, Гульмамад различал камни, поставленные торчком по краю тропы, на ее извивах, и отграничивавшие однорядную проезжую часть от пропасти.
Глядеть в бинокль было интересно, и Гульмамад заглядывал в него часто, иногда даже не прерывая пения. Тропа, как и следовало ей, была совершенно пуста. Это не то чтобы огорчало Гульмамада, нет; но ему все же хотелось, чтобы кто-нибудь, какой-нибудь верховой появился, наконец, из-за поворота. Почти не веря в такое появление, он, тем не менее, вглядывался до ломоты в глазах и, откладывая бинокль, испытывал легкое и краткое разочарование.
Когда всадники появились, он первым делом испугался: их было пятеро, они ехали цепочкой, над их плечами торчали, как черные прутики, винтовочные стволы. Поспешно выбравшись из палатки, Гульмамад вскочил на своего мерина и поскакал к кромке перевала — туда, где были сложены в кучи смолистые ветви арчи. Побрызгав керосином, он зажег пять костров; ударил густой сизый дым, пронизанный рыжими стрелами пламени. Недолго потоптавшись у огня, Гульмамад вернулся к своей палатке. Всадники ехали не спеша, казалось, что они почти не приблизились. Покрутив настройку бинокля, Гульмамад снова их пересчитал: да, пятеро.
Теперь оставалось только ждать — тех пятерых и Кудайназара.
Кудайназар прискакал с Абдильдой и Телегеном. Спрыгнув с седла, он рванул из рук Гульмамада бинокль: те пятеро прошли уже полдороги от поворота ущелья к Большому камню. Отсюда, с перевала, тропа спускалась по травянистой долине — по ней можно было гнать лошадей галопом — и только километрах в трех от Большого камня, повисая над пропастью, сужалась до ладонной ширины. Тем пятерым не то что о галопе — о рыси невозможно было мечтать: их рослые кавалерийские кони, прижимая уши от страха, косили глазом в обрыв и еле переступали ногами.
— Давай так, — уже вдев ногу в стремя, сказал Кудайназар: — Ты, Гульмамад, езжай вниз и веди женщин и детей в пещеру Каинды. Сиди там до вечера. Если мы к ночи за тобой не придем — уходи в Таджикистан. Ну, давай!
Поднявшись в седло, Кудайназар цокнул языком, и его иноходец рывком взял с места. За ним поскакал Абдильда на длиннохвостом сивом мерине; порожние курджуны, свешиваясь, хлопали коня по бокам. Телеген ехал последним. Его коротконогая, резвая кобылка нервничала и скалила зубы, чуя тяжелого Кудайназарова жеребца.
К Большому камню подъехали шагом, оглаживая припотевших, разгоряченных коней. На затененной площадке было просторно, прохладно. Вот здесь отдыхал Кудайназар с Кадамом, возвращаясь с заставы домой. Что-то такое тогда случилось хорошее в ущелье: киики прошли или улары пролетели… Ну, не важно.
— Привяжи! — бросив повод Телегену, Кудайназар бегом обогнул Большой камень и поднялся в скальную расселину — тесную, с почти ровным дном, защищенную от тропы естественным каменным бруствером.
Абдильда, пыхтя, поспевал за Кудайназаром в своих кожаных калошах.
Бинокль был уже ни к чему: те пятеро ехали в пяти сотнях метров.
— Нагнись! — прошептал Кудайназар, и Абдильда послушно опустился на землю.
Куда спокойней было бы ему сидеть в пещере Каинды вместо Гульмамада! В конце концов, какой он ни смирный, этот Гульмамад — но не женщиной же Аллах произвел его на свет. Он молодой, он может научиться резать и стрелять не хуже всякого другого. Но, Абдильда, уже отстрелялся в своей жизни, и не время ему лазать теперь по скалам, как барсу, и подставлять старую голову под пули.
Кудайназар, стоя на коленях, прилаживал свой карабин на каменном бруствере.
— Возьми карамультук и иди сюда! — приказал он, не оборачиваясь.
— Я твой секретарь, дорогой Кудайназар, а Телеген — мой секретарь, — не подымаясь с земли, жарко зашептал Абдильда. — Разреши мне позвать Телегена — что он торчит там с лошадьми! Телеген — в пещере, Гульмамад — в пещере, а я должен за них стрелять из карамультука. Я обязательно промахнусь, дорогой Кудайназар, и испорчу все дело…
В тылу расселины посыпались мелкие камни — это Телеген карабкался по склону.
— Возьми карамультук, Телеген, — сказал Кудайназар и сплюнул с яростью. — А ты иди к лошадям, старый курдюк!
— Серебряные слова! — прошипел Абдильда. — Рубиновые!
— Слушай! — коснувшись головой головы Телегена, сказал Кудайназар. — Когда я скажу — стреляй в переднего, это просто. А я — в последнего. Понял? Не целься пока, а то глаза устанут.
Пятеро ехали молча, не переговаривались. Если бы они могли, они бы тоже прижимали уши, как их лошади. Головной всадник, одетый в длиннополую красноармейскую шинель, метров на двадцать оторвался от своих людей, ехавших тесно.
Когда до Большого камня осталось ему с полсотни метров, Кудайназар, не подымая головы, закричал:
— Эй, вы! Поворачивайте назад!
Головной остановился и подождал отвечать, пока четверо других к нему не подтянулись.
— Ты кто такой? — высоким голосом спросил головной и, не услышав ответа, добавил: — Мы на охоту едем.
— Поворачивай! — повторил Кудайназар.
— Ладно врать-то! — вертя головой, направляющий глядел поверх Большого камня, выглядывал, откуда идет голос. — Ишь, басмач какой… — Но стоял на месте, не приближался со своими.
Потом они переговорили о чем-то — быстро, коротко.
