Могли ли демократы написать гимн... - Маканин Владимир Семенович (книги серии онлайн txt) 📗

Владимир Маканин

Могли ли демократы написать гимн...

рассказ

Я спросил — можно, я закурю. В постели. Чтобы мне не высовываться, не вывешиваться по пояс в окно... Знал, что улика и что здесь бы курить не надо. Но до чего же приятно чувствовать бездонную женскую уступчивость. (Приятно продолжать чувствовать. Это процесс. Женщина тает... Как снег... Уступка за уступкой.)

— Одну сигарету.

— Здесь?

— Да... Только одну. Лень вылезать из тепла... Из пригретого места.

Она тихо смеется:

— Понравилось?

Мы сколько-то лежим... Я дважды тянусь к брюкам за куревом. Но каждый раз одумываюсь и обратным движением руки натыкаюсь вместо сигарет на ее плечо. Касаюсь ее плеча. Она тихо ахает... (Это наше начало. Так и не покурил.)

Ее аханье раззадоривает (особенно самый первый, взрывной ах). И так сразу провоцируют картинные круглые ее плечи. И, конечно, грудь... Но боюсь я только ее живота. Небольшой и смуглый. Пружинящий. Подо мной гуляют упругие, нервные волны. Я их все чувствую. Я их все узнаю. Их три, иногда четыре. Они прокатываются. Они живые. Как собственный медлительный спазм... Это потрясает! Я даже не успею вскрикнуть. Это прикончит наверняка. Чтобы продержаться подольше, мне надо уклоняться... Мне надо избегать. Любая поза, но не живот к животу. Лиля Сергеевна уже знает. Мы оба знаем, и мы все время группируемся, извиваемся, мы гнемся так и этак, чтобы не дать нашим животам сойтись. (Разделяем их, как ненасытных влюбленных. Остыньте!) И только когда апогей, когда оба вот-вот взорвемся, Лиля Сергеевна честно поворачивается ко мне всем телом... Всей дрожью... Всей гладью живота... Как воин, идущий умирать с открытым забралом, она шепчет: «Ну?.. Ну?..»

Щедрая, млеющая от ласк женщина... Она и подводит мужчину. Хотя бы и такого старого, тертого крота, как я. Невероятно! Тебя отключают. Ты в гипнозе. Куда-то делся весь разум. Весь вопрос: куда?.. Я вдруг расслабился в ноль. (А Лиля как Лиля.) Даже курить не хотел. Я забыл, где я... Забыл, кто я. Только бы не живот к животу. (А Лиля как Лиля.) Говорят же, небеса ревнивы! В такие подсмотренные минуты небеса нам, придуркам, остро завидуют. Небеса еще и нехорошо посмеиваются: давайте, давайте, милые... резвитесь... млейте... и пусть, мол, вас накроют сейчас же. Пусть-ка вас тепленьких! горяченьких!..

Так и было. Даже шум мотора не дал нам знать. Муж был здесь, был совсем близко — он уже загнал машину в их дачный гараж. (Классная тихо-тихо рокочущая машина.)

И только тут я услышал. Крепкий мужчина, стоя в дверях, чертыхнулся и шумно сбросил ботинки. Или это сапоги... Мужчина с ходу, сразу же поднимался к нам с Лилей. На второй, спальный, этаж. Уже по лестнице... Ножищами. Так и пер вверх. (Почему бы и нет? Мужик был у себя дома. Шел к своей женке в спальню.)

— Лёлька! Что у тебя там?

Он решил, что наши сбивчивые голоса — телевизор.

Сделав лестницей три-четыре шага, он все-таки остановился. Не стал подниматься. Развернулся. И сошел вниз, бухая по деревянным ступенькам босыми ногами (или это шлепанцы?).

Он шумно топтался теперь там, внизу. Он, мол, сейчас перекусит. Он, мол, надумал поесть... Но что именно?

— А мясо? Лёльк!.. Мясо, что с обеда оставалось?.. В кастрюле?

— Должно быть в кастрюле, — откликнулась Лиля, все еще обмирая от страха.

Он хлопал дверцами холодильников (там у них два). Гремел тарелками-кастрюльками... Нашел... Затем решил не торопиться: неспешно жевал холодное мясо — и одним глазом смотрел телевизор. Дубль вечерних удовольствий.

— По какой ты смотришь? — кричал он, жуя.

— А?

— По какой программе? У тебя там что-то интересное — я же слышал.

И опять он затопал! Чего ж не топать на даче в час ночи!.. Туда-сюда... В медвежьих шлепанцах.

Ее муж Н. — человек более или менее известный. Частенько по телевизору... Мелькает! Но мужик симпатичный, не дерьмо. И лицо как лицо. К нему (на экране) я как-то пригляделся. Лицо достаточно выразительное. Уже он под пятьдесят... Однако без брюшка. Плечистый и сильный.

— Лёльк!.. Лёльк! — Этот его оклик и командорский топот его ног гонят к нам (прямо вверх по лестнице) очередную волну страха.

Но если честно, мне уже плевать. Я (в темноте) смотрю подруге в самые глаза — смотрю зрачки в зрачки. Я возмущен! Как такое можно!.. Я же спрашивал: могу ли я остаться на ночь?.. Как хочешь, сказала. Что за ответ! О чем она думала!.. И как теперь?.. Хочу ли я теперь остаться на ночь? Что скажешь, дорогая?.. Смотрю, далеко ли мои брюки... И перевожу глаза на часы, что на столике. На фосфорные цифирьки, повисшие во тьме, — ну да! Все правильно. Первый час ночи!.. Почему бы мужу и не вернуться домой?

— Может быть, он... Он... Он... Может быть, не подымется сюда, — шепчет она. Ее всю трясет.

— Правда?.. Но может быть, и подымется, — шепчу я ей в ответ.

Я взбешен! Какая, к черту, ирония... Нельзя быть такой. Млеющая от ласк женщина ответственна! Растекающаяся от ласк ответственна вдвойне! Втройне!.. Вдесятерне!.. Я думал, хотя бы трусы. В трусах ты хотя бы подвижный. Как на любительском пляжном ринге. Хочу ли я остаться на ночь? И кулаки сжать. Как бы забытый публикой ржавый боксер... Можно постращать взглядом. Что-то прорычать, если в трусах... А рычать голяком — это какой-то обезьянник. Как выставить кулаки, если гол. С болтающимся членом?.. Качели! При каждом шаге. Ты направо — член налево.

Рванулся было встать, но трясущаяся Лиля Сергеевна удержала меня в нашей притихшей тьме. Спокойно. Спокойно... А саму колотит!.. Ей тридцать лет, молодая! Вся жизнь впереди... Я потянулся за трусами, но она опять — нет, нет!.. Так и повисла на моей руке. (Неправильно истолковала. Решила, что встаю... Что сейчас наделаю шума.) Прижав к постели, навалилась на мою руку телом. Всей тяжестью: «Женщина знает мужа. Женщина знает...» — шептала.

Оказывается, она расслышала, что его полночный шаг слишком тяжел и слишком характерен. «Он не подымется сюда. Он много выпил». — «Уверена?» — «Да, да». Она удерживала. Она вся распласталась... Она навалилась на меня уже поперек постели. На мою руку, на грудь, только не вставай, только тихо. (Ее так трясло, что напомнило недавнюю ласку.) И нежно рукой... Ласково не отпускала... Нежность в сочетании с бесстрашием, это так удивляет в женщине.

Но зато сердчишко ее частило, колотилось немыслимо! Я слышал грудь к груди. Сердце к сердцу. Как у крольчонка... Таково и есть настоящее бесстрашие: сквозь страх.

Ночь. Я вдруг ощутил ночь... Отмененный страх подействовал на меня странным образом: он меня резко расслабил... Я вял... Я клоню голову. Неужели меня тянет в сон? Только заснуть не хватало!.. «Тс-с... Тс-с», — зачем-то шепчу я Лиле. А сам жмусь щекой к подушке. Хочу в тепло. Я даже зарываюсь в одеяло. Я в дреме... Лиля Сергеевна со мной. Немного растерянна... Наша с ней маленькая примолкшая ложь превращается в честную ночную тишину.

Тихо... Вот бы и спать!

Но, судя по вскрику снизу, до сна там далеко. Возбужденный Н. вдруг набрел, наткнулся на телеканал, где шли ночные политические дебаты. Ага! Пустили рыбу в реку.

Похоже, Н. увидел там рожу знакомца. И искренне возмущен:

— Д-дерьмо! Какое дерьмо!

Он и ругался симпатично, вкусно. Не опускаясь, впрочем, до прямого мата... Если человек в политике, его трудно любить! Спесивые. Надменные. И всё-всё-всё знающие... Я зевнул... Если бы эти гондоны хотя бы догадывались, как располагает к себе публичный человек, когда он сомневающийся... Когда он ищущий правильное слово... Кающийся во вчерашней ошибке.

Но вот этот Н. оказался как раз из кающихся. Из сегодня кающихся... Редчайший случай!

Сегодня он был без тормозов.

— Да?.. Да?.. И что вы насочиняли? — кричал он прямо в экран знакомцу политику. — Это же туфта, туфта! Лёльк! Ты слышишь, этот тупой... этот продавшийся хер хвалит новый гимн! Хамелеон! Да от тебя же тошнит! Нет, это в твоей! Это в твоей башке прокисает старый хлам!.. Ветошь бомжовая! Неужели люди так бездарны? Так лживы? Даже лучшие из нас... Ничего нового. Лёльк, ты слышишь?