Могли ли демократы написать гимн... - Маканин Владимир Семенович (книги серии онлайн txt) 📗
— Что-нибудь. Положительное. Поддержи человека...
— С ума сошел!
— А то я сам... Лиля!.. Не могу молчать... Он меня достал.
И как раз ее Н. притих. Как раз пауза. Удачно... Лиля решилась и пискнула:
— Папуля. Но ты же не вор. Ты же всегда сам говорил: главное, чтоб политик не вор...
Он произнес без вскрика:
— И это все?
Он даже сильнее надтреснул голос при повторе:
— И это все?
И тишина повисла. И только лед о стакан.
И мы тоже молчали. Ни Лиля, ни я не нашли, не знали, как продолжить.
Зато он сам, гоняя лед по стакану, заговорил:
— Быть может, мы оказались неспособны. Но почему? Быть может, бесталанны? Но почему?.. Талант митинговый не есть, к сожалению, талант созидательный, Лёлька!
— Да?
— Может, мы попросту бездарны... А «Марсельеза»! Вот оно. Ведь «Марсельеза» сочинена за ночь! За одну ночь! Лёльк!..
Лиля Сергеевна вдруг рассердилась:
— Все! Все!.. Я устала! — При столь откровенном «устала» Лиля грозит своим маленьким кулачком в сторону лестничного спуска (в сторону мужа): — ну сколько можно!.. Об одном и том же. Нет же сил!.. Он не уймется!
Затем она решительно приподымается и одним движением крепко, со страстью усаживается на меня.
Вот оно как!.. Я был отчасти застигнут врасплох. Но, конечно, поддался.
— Лё-оольк! — зовет он.
Она молчит. Она в деле. Она, я думаю, даже не слышит. Я тоже мало что соображаю. Моя физиология уже по-ночному подчинялась Лиле, а не мне. Мной управляли... Можно расслабиться.
Можно было слушать его монологи... Или просто смотреть в никуда. В темный потолок. Можно было даже слегка подремывать — она теперь все делала сама. (В пику стенаниям мужа.) В этом ему ответе был нацеленный смысл. Сама тружусь!
— Мы так хотели перемен. Но от перемен мы и перессорились... Мы завяли... Мы выдохлись — и гимн нам уже не написать! Не смогли!.. За нас все решили. За слабых. За бесталанных. Мы заслужили тот гимн, который есть... Ты слышишь? «Марсельеза» — за одну ночь! За одну! Лё-оольк!
А она уже раскачалась, не слышит.
— Лё-оольк!
Он вопит. Он вопит и зовет:
— Лёльк! «Марсельеза»!.. А?.. «Марсельеза»! Гимн... Гимн!
А она вся в движении, вся в полете, вся на мне. Ей хоть бы что! Ничего не слышит.
Уже в захлесте чувством она вдруг недовольно ему кричит. Как бы проснувшись:
— Какой еще гимн?!
— Какой, какой!.. — скорбный голос (снизу) укоряет ее. Сожалеет. — Обыкновенный гимн! Нормальный! Человеческий! Хвалебная песнь!.. Лёльк! Не помнишь, что такое гимн?!
Враскач, набирая ритм, она негромко постанывает:
— Как-не-пом-нить... Как-не-пом-нить... Как-не-пом-нить...
Вот — женщина! Вот смелость и вот страсть. Вулкан! Вот это скач!.. Я восхищен. Она написала бы им гимн. Она сотворила бы! За одну ночь! За час!..
А луна меж тем уходила за срез окна. Прощалась. (Я следил ее краешек.)
— Лёльк! Ну ты опять!.. Ну как не совестно!.. По какой программе эти стоны? Я хоть отвлекусь... Что ж ты одна кайф ловишь! Лестницу я уже не осилю... Ты только скажи программу — по какой?
Но Лиля смолкла... Тем слышнее кач ее изящного тела. Бедра стискивают меня. Пружинят... Она набирает скорость. У нее уже крылья! Вот-вот и она с меня улетит. К птицам. В лунные небеса... Бросит меня здесь.
— Лёльк! Все кнопки перещелкал... Это, между прочим, твоя вина! Это ведь ты нижний телевизор испортила! Помню! Отлично помню! С антенной. Ковырялась — и сбила настрой. Потеряла, я уверен, несколько программ!
Он терзает свой телевизор. Сколько он ни щелкай кнопками... То голоса. То писк... Но того, что у нас, ему не найти. Во всяком случае, не этой ночью.
И тогда он вновь впадает в страдание и вопит:
— Нич-чего!.. Нич-чего не сумели! Это в нас хуже всего... Мы не сумели!.. Ах, Лёлька, Лёлька, мы сами себе противны!
Его вопли меня достали... Этот мужик (честный, не вор!) не должен сдаваться. Не должен опускать руки. Нет и нет!.. Я ужасно распалился. Я не хотел бы приплясывать ни на чьих поминках. Тем более сегодня, когда все поносят демократов. Когда всякий жлоб мешает их с дерьмом... Я был готов стать в их редеющие ряды... Сейчас же... Сию минуту... Я ведь тоже внушаем. (Но ненадолго. Импульс!.. На минуту-две.)
Но только пусть прекратит вопли. Страдалец отыскался! Мудак, ей- богу. Мне хотелось с ним спорить. Я готов был спуститься вниз... Сейчас же!.. Спорить. Возражать. (Я сел. Ощупью искал трусы. На полу...) Я все ему выскажу. Он должен знать мнение рядового.
Лиля схватила меня за руки.
— Да ты действительно с ума сошел! Ты спятил!.. Не о чем вам спорить!
Лиля вся в поту. Еще не остывшая. (Как прохладен пот.) Она опять навалилась на меня. Держит. Ее можно понять. Это же нечто... Сбрендивший старикашка! Голый! И рвется вниз!
Мне, видно, ударило в голову. Однако смирился... Притих. (И все же как я ему сочувствовал!)
— Лежи. Лежи, — успокаивала меня Лиля.
А снизу!.. А снизу опять неслось про гимн. Можно было свихнуться!.. Лилю била мелкая дрожь.
— Нич-чего не смогли... Даже такого говна, как куплеты. Даже припев! И музыки не смогли... Давай, мол, дедушку Глинку!.. Как-кое мы говно!
Он уже не кричал — ревел! Его там сотрясало... Я сочувствовал... Человек каялся... Но что я мог поделать, если в эту самую минуту я опять был на его жене. Вернее, она на мне. И держит... Еще как держит!
А крик стал пронзительным:
— Это ложь! Ложь! Я лгу сам на себя — я люблю этот народ! Люблю!
Страданье рвалось:
— Ничч-чего! Нич-чего не удалось!.. Слышишь, Лёлька, — ни-че-го! Счастливчики, у кого инфаркт. Счастливчики, кого застрелили у подъезда... Сколько было замыслов! Зачем? зачем Бог дает человеку дожить до краха?!
Каялся... Его боль услышали теперь даже стены. Даже лестница, по которой ему не подняться. Даже Лиля.
Лиля всхлипнула. Я ее обнял... Лиля Сергеевна вдруг сползает с меня в сторону... В уходящей (за край окна) лунной подсветке я вижу, как дрожат ее губы. Лиле его жаль. Ей жаль его. Жена!.. Он и ее достал.
Мне приходит в голову диковатая мысль — это не я, это она кинется сейчас к нему. По ступенькам вниз. Почему бы и нет?.. Станет его успокаивать. Утешать... Вдвоем им не до меня. Лучшее средство! Им будет отлично!.. Они меня здесь забудут. (А я, конечно, усну. Что еще делать?..) И только поутру картинка — они оба поднимутся сюда. В обнимку. Примирившиеся. Поднимутся ступенька за ступенькой... А на полу, закутавшись в их любимое теплое одеяло, посапывает неведомый голый старикашка. Бомж... Бродяжка. Переночевать к ним забрался.
Я шепчу ей:
«Скажи ему, что всё не зря. Скажи, что не впустую. Лиля... Скажи, что им удалось развернуть целый народ... Огромный народ... Наш народ... Шли к катастрофе».
Лиля Сергеевна, сбиваясь, все же согласно повторяет за мной:
— Удалось... Костя!.. Удалось развернуть целый народ... Народ! Костя!
— А? — вскрикивает он.
Я только и хотел внушить политику-профессионалу сколько-то радости. Пусть знает!
Это удивительно, как меня разобрало. Это как зуд. Даже трясло от нетерпения... Меня на миг так и втянуло! Засосало, как в воронку.
«Момент был критический... Народ шел к пропасти...» — по-боевому, с жаром зашептал я ей.
И ведь едва-едва я не влип со своим стариковским энтузиазмом. А всего-то и хотелось — подбодрить человека.
«Развернули народ... Так и скажи ему: развернули...»
— Развернули народ. Развернули и... нацелили в будущее. — Лиля Сергеевна и своих слов подбросила!
«Воздай ему... Скажи, что в тот критический для народа момент они сделали великое дело».
— Вы сделали великое дело, — говорит она.
И добавляет свое:
— В тот переломный момент.
Он кричит со стоном:
— О, повтори, повтори!
«Великое дело... Сумели!.. — шептал я. — Развернули мысль такого огромного, такого сложного народа... Россия — не река. Россия — море...»
