Пангея - Голованивская Мария (книги онлайн txt) 📗
Метаморфоз — глубокое преобразование строения организма (или отдельных его органов), происходящее в ходе индивидуального развития (онтогенеза). Метаморфоз у растений и животных существенно различается.
В отличие от растений, у животных при метаморфозе изменению подвергается все строение организма. Метаморфоз свойственен большинству групп беспозвоночных и некоторым позвоночным — миногам, ряду рыб, земноводным. Обычно метаморфоз связан с резкой сменой образа жизни животного в онтогенезе, например, с переходом от свободноплавающего к прикрепленному образу жизни, от водного — к наземному и так далее.
Книга третья
ДВИЖЕНИЕ
АНИТА
В снах Крейца собрался аншлаг. Какие-то люди — и много — вечно сидели у него на разных кухнях, не будучи знакомыми наяву, хотя что означает «не будучи знакомыми наяву»? Разве есть кто-то, кого не знает Елизавета-девственница, родившая Нур, или о ком не догадывался бы Лот? Он, может быть, позабыл от горя своего и запутанности мыслей, что разные люди ходят мимо него, невидимого в своем проигранном величии, но ведь он же по праву приходит в их сны, а они, очевидно, тоже по праву, вламываются в его больные и по-стариковски краткосрочные грезы, в свинцовые сновидения. Они все — и Ханна, и Лаврик, и больной язвами Голощапов, и некогда похотливая Рахиль — регулярно наведывались к нему за лобные доли, ворошили там былое, смущали думы. Депрессия… Что такое эта чертова депрессия? Когда вдох есть, а выдоха нет. И страшно. И все кажется прошедшим зря. И смерть впереди. Такая же наглая и нагая, как куртизанка, перевидавшая уже все и ничего не стесняющаяся. Да, смерть неприлична, запрещена до восемнадцати.
О чем, о чем беспокоятся на этих пыльных подмостках, в этих старомодных и новомодных галереях, как не о смерти? Сатана суфлирует им затверженные роли, метет подолом их затвердевшие от ужаса холсты, на которых больше не муки сыновьи, а кал и гной покойников да мольба о смерти через черный поток депрессивного бреда, через их зеленые сопли.
— Депрессия — это примета века, — жизнерадостно вещала красотка в телевизоре, — но ксанакс и прозак спасут человека!
— Прозак — это вчерашний день, — со знанием дела парировал Сашин коллега, учитель истории, — теперь впрыскивают амфетамины в нос. Это назальные капли: раз — и огонек веселый!
Может, приключилась депрессия и от скуки, что все-таки настигла его, уже ох какого немолодого от совсем пустой, выцветшей жизни в крошечном Ливингстоне, где ничего, кроме зерновых ферм и железнодорожной станции, и нет. Недаром же говорят — смертельная скука.
После мучений в тюрьмах, участия в потешной революции и угрозы расстрела, имевшей место уже лет двадцать назад, жизнь в этом городке показалась ему поначалу райской — ему дали место в колледже, он, хоть и не был учителем, но русскую литературу как-то одолел — а что за беда почитать Тургенева да Толстого, да и интернет хорошее подспорье. Диссидентские организации помогли ему с этой работой. Выслал ему кое-какие книжки и его дальний родственник — Лаврик Верещагин, тоже ставший учителем литературы не от сладкой жизни: сидел он. Лизка-святоша (так он называл среднюю дочку Лиды) познакомила его с сестрами, вот они все и подружились, несмотря на когдатошнее Лидкино предательство, да, может, и хорошо, что она не пошла тогда за него, намытарилась бы, а так дочки ее с ним дружат, любят почти как отца — мало ли ему этого. Ханна иногда бывает на симпозиумах, звонит ему, спрашивает, как здоровье, как семья. Помогли ему и с квартиркой на первое время, но, как он понял потом, в таком захолустье это была не очень-то большая проблема. Поселился, поогляделся. Ну что, жить — значит жить. Из этой же среды, эмигрантской, он взял себе и жену — неприхотливую и жертвенную девушку хороших кровей, родили двух мальчишек.
Он хоть и не очень хорошо мог писать — сильно косноязычен был на письме, но он как-то намастырился гнать посты в «Живой журнал», иногда совсем маленькие, а иногда и побольше: рассказывал о былых временах, зло критиковал порядок вещей, просвещал где мог. От этой возможности он не чувствовал себя оторванным, был в курсе всех событий, последних новостей, дышал новостями с родины, вдыхал ее кислород и миазмы, он был частью большого целого, хоть и жил почти что в хлебной крошке, в сырной дырке в этом милом городишке с улыбчивыми полицейскими и оленьими головами при входе в кафешки и полицейские участки, и вдруг — бац! Не-воз-мож-ность. Не-выноси-мость. Бессон-ница, ломающая голову. Потом дурные сновидения с массой незнакомых и полузнакомых людей. Депрес-сия. Тоска героя по неслучившемуся подвигу, тоска красавицы по ушедшей молодости, тоска поэта по ускользнувшим рифмам, тоска любовника, нашедшего свою Джульетту мертвой.
Александр незаметно запил — сначала по две рюмочки ежевечерне, а потом и больше, несколько раз до дебоша даже.
Ему хотелось плакать, ему, прошедшему лагеря, постыдные унижения со стороны Голощапова, Лота, Рахиль, которые навсегда разрушили его веру в людей.
А потом внутренний крик стих в нем и установилась мертвая тишина, в которой тикало его сердце, дребезжа ржавым своим механизмом, и больше не было слышно и видно ничего, пустота, смерть, пришедшая за его душой задолго до его взаправдашней смерти.
Он подобрал у бензоколонки лохматого и несчастного пса. Белого в пегих пятнах.
Собственно о нем можно было не беспокоиться: бедняга, наверное, удрал откуда-то, заблудился, и его непременно бы вернули хозяину или отправили в приют. Александр знал это, но его воображение, которое штамповало только картины горя, изобразило иное — и он взял его с собой домой.
Жена, в свое время умолившая его венчаться и сохранившая веру и в повседневной жизни — иконка, лампадка, посты, — не сказала ему ни слова, конечно, понимая, что Александр грустит и перечить ему сейчас не следует. Она лишний раз указала мальчикам на необходимость мыть руки, потихоньку дала всем, включая песика, таблетки от глистов и обустроила ему миску и постель в удобном углу на кухне, как всегда делали на их с Александром родине.
Но Александр забрал пса в свою комнату и стал подолгу говорить с ним.
Плохая это было новость и для семьи его, и для его друзей, озабоченно обсуждавших в электронных письмах, какие меры лучше всего предпринять, чтобы помочь былому герою удержать свое сознание на плаву.
А разве не о чем поговорить с собакой? О душе, например, — чем не тема? Так уж нужен ли ей хозяин? Александр спрашивал Мохнатого — правда ли, что каждой собаке нужен хозяин и тогда она счастлива? И вопреки ожиданиям Мохнатый отвечал, что совсем не каждой, и что это зависит только от породы, что человек выращивал одни породы, а природа — другие. И что от хозяина бывает много счастья, и много горя, и много мыслей, и для этого всего хозяин нужен, но можно и без него, и что он часто встречал собак, которым никто не был нужен.
Александр подолгу гулял с ним вдоль железной дороги, и однажды, удерживая пса за поводок на откосе, в тени внезапно накатившего поезда, всматриваясь в бешеное колесное кружение, увидел выход — надо бы съездить домой, на родину, съездить вместе с Мохнатым, и тогда, может быть, печали его рассеются, не от чего-то конкретного, мол, увидит он, какая там безнадега и успокоится, а просто так. Родная земля ведь лечит душу, потому что она вечная — родная земля.
Все получилось как по писаному. Его пригласили в Москву работать над книгой воспоминаний и прочесть пару лекций — во какие настали времена, все можно! Константин-то, конечно, прогрессист, чего уже там говорить. Друзья — все уж теперь сплошные деды — обрадовались возможной встрече, пообещали веселье, и он засобирался, отгоняя рукой депрессию, засобирался, как и было условлено с Мохнатым, справив ему и паспорт, и справку о состоянии здоровья, и большую клетку, в которой он должен был переезжать.
