Муравечество - Кауфман Чарли (читаем книги бесплатно txt) 📗
Впрочем, менее опасным для общества он от этого не становится. В результате общественного «программирования» Гитлер по-настоящему, искренне ненавидел евреев. Его искренность нисколько не умаляет результатов. Если бы я мог вернуться во времени и убить Гитлера раньше, чем он пришел к власти, я бы сделал это без промедления. И убил бы всех до единого клонов Гитлера. Не только потому, что теперь я еврей, но и потому, что это правильно. Понимаю, возвращение во времени ради изменения истории чревато непредвиденными проблемами, но в случае с Гитлером я бы все-таки рискнул. То же самое я испытываю к своему клону, хотя не говорю, будто верю, что его преступления против человечества равны гитлеровским. Но примите в расчет и мое положение: представьте, что вас в мире кто-то заменил. Представьте, что у вас больше нет личности, денег, жилья. Представьте, что оказались в огромной клоунской одежде / палатке для фумигации, голодный, одинокий, презираемый. Есть вероятность, что вы были бы вынуждены поступить так же. И все же я чувствую себя виноватым. Кровавые образы не уходят. И то же самое я чувствую из-за осла. Если честно, топча его, я думал, что это фокус анимации. Я затоптал его так же, как любой другой затоптал бы фокус анимации. Когда же первый удар показал, что он из плоти и крови, я пришел в ужас, и единственным гуманным поступком было наступить еще два раза, чтобы он больше не страдал. И все же я чувствую себя виноватым. Не только из-за того, что говорящие ослики в этом мире — большая редкость (не удивлюсь, если он действительно единственный в своем роде), — но и потому, что это была жизнь. А никто не получает удовольствия от уничтожения жизни. Конечно, есть психопаты (или теперь они социопаты?), которые удовольствие получают, но, кажется, они чрезвычайно редки, хотя, наверное, и не так редки, как говорящая кукла осла. А наши заблуждения на этот счет многое говорят о Голливуде и одержимости новостных СМИ подобными преступлениями. Я нисколько не радовался акту убийства. Более того, я был в ужасе, но знал, что это необходимо. До сих пор слышу треск костей. Я пытался сдаться, но Эл Раппапорт не пошел навстречу.
И вот мне приходится в одиночестве справляться с измученной психикой. Возможно, есть способ освободиться? Рискну ли я всем, если разоблачу истину о себе и фильме Инго? Можно разоблачить сегодня же Чарли Роузу. Уверен, если все правильно объяснить, люди обязательно поймут мое положение и оценят честность. Кто из нас не поступил бы точно так же? И можно было бы немедленно вернуться к работе над своей — истинной — версией фильма Инго. Я бы опять обратился к Барассини, если он существует в этом мире. В этот раз во время процесса вспоминания у меня были бы материальные удобства, а также утешение и любовь хорошей женщины-клоунессы. Останется ли она со мной, когда истина выплывет наружу? Это риск, но я уверен, что останется. Надо всегда говорить правду. Все уважают правдорубов. Если есть творец, как я теперь верю, он, она или тон вознаградит меня за старания.
Я падаю в открытый люк.
Пока вылезаю, надо мной паркуется машина. Я зову водителя, объясняю свое положение. Он слышит, но отказывается сдвинуться с места, даже ненадолго. Он уже полчаса колесит по району в поисках парковки, кричит он мне. Я понимаю его положение так же, как он наверняка понимает мое. О чем ему и говорю. Мы приходим к выводу, что понимаем положения друг друга. Все-таки ермолка у меня на голове в каком-то смысле помогает поставить себя на место другого. Это хорошо. Он говорит, что направляется в центр и пусть я иду туда же. Если он увидит другой люк, то откроет его для меня ломиком, который носит в полой ноге. Я киваю, хотя это совершенно бесполезно, поскольку он меня не видит, и отправляюсь в путь на юг, по колено в зловонной воде. В мире должно быть больше доброты. Время до встречи на студии Чарли Роуза еще есть, и мне все равно надо на юг. И серьезно, если свести к сути, из-за честности водителя насчет своего положения и из-за вроде бы его сочувствия к моему, о котором я тоже говорил честно, мне и не хочется поднимать вонь (ха-ха!), да и, по правде говоря, я все равно уже внизу, так почему бы не продолжать путь здесь? Да и, по правде говоря, если задуматься, раз я здесь, то ниже уже не упасть, потому что я уже внизу. Что есть, то есть.
Впрочем, тут чрезвычайно темно. На моем новом айфоне есть фонарик, но он дает странный, рассеянный, почти бесполезный свет. В моей молодости фонарики делали свое дело и освещали тьму, а не только мелкий шрифт в меню в сумрачных ресторанах. То было иное, неистовое время. Я направляю телефон в пол, чтобы с каким-никаким светом не влезть во что-нибудь фекальное, не говоря уже о крысах. Крыс в своих канализационных вылазках, как я их уже начал называть, я не люблю больше всего. Ходят слухи о крысах размером с немецких боксеров, только людей, а не собак. Это я узнал, как я считаю, из надежного источника — от работника канализации, который появлялся в документальном фильме Фредерика Вайсмана «Поток» (1978). Я брал у него интервью для монографии под названием «Трубный глас» о канализациях в киноэпизодах снов. Это было первое киноисследование на тему канализации со времен эссе Марка Кермода 1993 года о киносерии C.H.U.D., которое называлось, насколько я помню, «Я, Марк Кермод, мудак». Впрочем, полной уверенности у меня нет; у него несколько эссе с похожими названиями.
Я слышу позади плеск канализационной воды и с испугом оглядываюсь, теряя равновесие. Падаю лицом во что-то мягкое и смрадное. Протягиваю руку, теперь изгвазданную жирной массой, и свечу фонариком айфона. Эта штука болезненно-белого цвета и тянется почти до потолка и дальше в туннель, сколько видит глаз. Я опасливо касаюсь усов кончиком языка, чтобы распробовать это, и мгновенно испытываю приступ рвоты. Как я и подозревал, это один из жутких жирбергов: растительное масло, влажные салфетки, туалетная бумага, мусор и тампоны, слипшиеся в одну массивную массу. У меня нет выбора, кроме как последовать через этот кошмар на поиски люка, который для меня откроет полоногий друг, и далее добраться до площадки Чарли Роуза, разоблачить истину о фильме Инго и моих отношениях с ним. Так что я проползаю еще десять кварталов жира до следующего доступного люка.
Глава 63
Гримерша у Чарли Роуза, оттирая меня чистящим раствором на основе ацетона, болтает без умолку. Она, конечно же, читала «мою» книгу, и это, конечно же, изменило ее жизнь, конечно же, «навсегда». Я заигрывающе и самокритично интересуюсь, к лучшему ли.
— Ох вы скажете, — смеется она.
Значит, мой еврейский клон не может ошибаться. Что ж, поглядим.
Теперь она перешла к гриму, и надо сказать, это помогает. Возможно, и жир жирберга как-то увлажнил мне кожу. Я выгляжу здоровым, отдохнувшим, весь порозовел — прошу прощения за каламбур как касательно моей фамилии, так и фамилии Чарли Роуза, который, кстати говоря, тоже не еврей. Сказать по правде, я стал похож на своего клона. Быть может, он носил грим? А может, просто жил счастливой жизнью или, возможно, в этой реальности был дерматологически благословлен настолько же, насколько мне не повезло в моей.
Гримерша (зовите меня Джиллиан, хихикает она) рассказывает, что у них есть костюм, который оставил Джон Гудман до своей впечатляющей потери веса (случившейся посреди интервью и запечатленной на пленку!), так что можно надеть на передачу его. Она говорит, костюмерша Чарли с помощью булавок, скотча и лебедок сделает так, что костюм будет как влитой. Я соглашаюсь, потому что какой у меня выбор, и должен сказать, укутаться в грандиозный габардин Гудмана очень даже приятно. От костюма пахнет им! Однажды мне выпала честь взять у него интервью для статьи о фильме «Дядюшка Бак»… нет, это был Джон Кэнди… о фильме «Король Ральф», которую я назвал «Король типажных актеров» (статья о Кэнди называлась «Отправить истеблишмент в Бак»), так что я запомнил запах. Это замечательная комбинация ванили, лаванды и гвоздики. Будь я женщиной, потерял бы голову. А так испытал небольшое вздымание в штанах, а ведь я, к сожалению, гетеросексуал до мозга костей. Говорю «к сожалению», потому что уверен, что в сегодняшнем мире существует почти что моральный императив быть гомосексуалом. Как мы, белые мужчины, можем защитить женщин от себя самих, если только не отстранившись от них, чтобы стать любовниками белых мужчин (или цветных, если они нас примут!)? Так мы пошлем женщинам сигнал, что в нашем обществе они в безопасности. Если поздно вечером я иду по безлюдной 10-й авеню в обтягивающих штанах и боа, прохожая одинокая женщина сможет и будет чувствовать себя в безопасности. С тем же успехом я могу сказать ей прямо: меня нечего бояться. Я не буду свистеть вслед, я не нападу. Со мной ты в безопасности. Можем даже задержаться и поболтать, обсудить Бейонсе, или Джона Хэмма, или кто там сейчас на пике моды. Было бы неплохо. Я бы приветствовал такую возможность. Но, увы, я не в силах изменить фокус своего сексуального влечения. Иначе был бы геем. Так бы я нравился себе больше. Но я самый гетеросексуальный из всех своих знакомых. И все же даже я ощутил волнение, укутавшись в костюм Джона Гудмана размера XXXL, когда галстук повис на мне, как слюнявчик на младенце. А уж аромат! Костюмерша (прошу, зовите меня Агнес!) творит чудеса, и выгляжу я сногсшибательно.
