Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа (смотреть онлайн бесплатно книга txt) 📗

Больше никаких сведений невозможно было получить. Я озаботился найти его с тех пор, как вернулся из Вильяр-рики, но не находил двери. Бюро информации и прессы было для нас запретно, и тягостный эпизод в Вильяррике был погребен в резерве военных. Надежда была выброшена в корзину с мусором, когда Хосе Сальгар остановился как вкопанный напротив моего письменного стола, изображая хладнокровие, которым никогда не обладал, и показал мне телеграмму, которую только что получил.

— Вот то, что вы не видели в Вильяррике, — сказал он мне.

Это была драма множества детей, выведенных вооруженными силами из их городков без заранее обдуманного плана и без запасов, чтобы облегчить операцию по уничтожению партизанского отряда Толимы. Детей разлучили с их родителями, не тратя времени на установление, кто чей ребенок, и многие из них не сумели сказать это. Трагедия вылилась в лавину из тысячи двухсот взрослых, направленных в различные населенные пункты Толимы, после нашего визита в Мельгар, и размещенных кое-как, а затем покинутых на волю Божью. Детей, разлученных с родителями по соображениям военной стратегии и разбросанных по приютам страны, было примерно три тысячи, различных возрастов и положений. И только тридцать были круглыми сиротами, и среди них находились близнецы тринадцати дней от роду. Мобилизация проводилась в абсолютном секрете под защитой цензуры прессы до тех пор, пока корреспондент «Эль Эспектадора» нам не телеграфировал о первых известиях из Амбалемы, что в двухстах километрах от Вильяррики.

Менее чем за шесть часов мы нашли триста детей младше пяти лет в убежище в Боготе, многие из них без документов. Эли Родригес двух лет с трудом смог продиктовать свое имя. Он не знал ничего: ни имен своих родителей, ни откуда он. Единственным утешением было то, что он имел право оставаться в приюте до четырнадцати лет. Бюджет сиротского приюта состоял из восьмидесяти сентаво ежемесячно, которые ему выдавало на каждого ребенка правительство департамента. Десятеро сбежали в первую же неделю с намерением пробраться безбилетными пассажирами на поездах Толимы, и мы не смогли обнаружить никаких их следов.

Многим в приюте дали временное имя по названию области, чтобы смочь их различить, но их было столько, таких похожих и подвижных, что они были неразличимы на переменах, особенно в самые холодные месяцы, когда они вынуждены были согреваться, бегая по коридорам и лестницам. Было бы невозможным, чтобы та печальная поездка не заставила меня задаться вопросом: неужели партизанский отряд, который убил солдата в бою, смог принести столько горя детям Вильяррики?

История о том военно-стратегическом безрассудстве была опубликована в нескольких следующих друг за другом хрониках без консультаций с кем-либо. Цензура хранила молчание, а военные ответили модным оправданием: события в Вильяррике были частью массовой коммунистической мобилизации против правления вооруженных сил, и они были просто вынуждены действовать военными методами. Мне хватило одной строки того сообщения, чтобы у меня в голове возникла мысль добыть информацию напрямую от Хильберто Виейры, генерального секретаря коммунистической партии, которого я никогда не видел.

Я не помню, сделал ли я следующий шаг с разрешения газеты или это была моя личная инициатива, но я помню очень хорошо, что я предпринял несколько бесполезных усилий, чтобы наладить связь с одним из лидеров подпольной коммунистической партии, который мог бы мне сообщить о ситуации в Вильяррике. Основной проблемой было то, что осада военным режимом нелегальных коммунистов была беспрецедентна. Тогда я связался с одним другом-коммунистом, и через два дня напротив моего письменного стола появился другой продавец часов, который пришел разыскать меня, чтобы получить очередной взнос, который я так и не смог заплатить в Барранкилье. Я заплатил то, что смог, и сказал ему как бы небрежно, что мне необходимо срочно поговорить с кем-нибудь из его высоких руководителей, но он мне ответил общей фразой, что он не являлся связником и он не знает, кто им может быть. Тем не менее в тот же день без предварительного уведомления меня застал врасплох по телефону благозвучный и беззаботный голос:

— Привет, Габриэль, я — Хильберто Виейра.

Несмотря на то что он был самым видным из учредителей компартии, Виейра ни одной минуты до тех пор не был ни в ссылке, ни в тюрьме. Тем не менее, несмотря на риск, поскольку оба телефона могли прослушиваться, он мне дал адрес своего секретного дома, чтобы я его посетил в этот же день.

Это была квартира с маленькой гостиной, набитой политическими и художественными книгами, и двумя спальнями. Располагалась она на шестом этаже, куда вели очень высокие и темные ступени, по ним поднимались задыхаясь, но не по причине крутизны, а от осознания, что проникают в одну из тайн, лучше всего охраняемую в стране. Виейра жил со своей супругой Сесилией и новорожденной дочкой. Так как супруги не было дома, он поддерживал вытянутой рукой колыбель дочки и покачивал ее очень медленно, когда она кричала до хрипоты, надолго прерывая нашу беседу, которая была больше о политике, чем о литературе, хотя и не без чувства юмора. Трудно было представить себе, что этот мужчина за сорок, розовый и лысый, со светлыми и острыми глазами и четкой речью, самый разыскиваемый секретными службами страны человек.

Еще при входе я понял, что он был в курсе моей жизни с тех пор, как я купил часы в «Эль Насьональ» в Боготе. Он читал мои репортажи в «Эль Эспектадоре» и вычислял мои анонимные заметки в попытке толковать их скрытые мотивы. Тем не менее он был согласен, что лучшая служба, которой я мог оказывать пользу стране, — это продолжать идти по этому пути, не давая себя никому компрометировать в любого рода политическом членстве.

Он перешел к теме так быстро, как будто я уже раскрыл причину моего визита. Он был в курсе ситуации в Вильяррике, о которой мы не смогли напечатать ни одного письма из-за официальной цензуры, как будто он побывал там. Однако он мне сообщил важные сведения, чтобы понять, что то было прелюдией к затяжной войне в завершении полувека случайных стычек. Его манера выражаться в тот день и в том месте в своей основе имела больше составляющих из речей Хорхе Эльесера Гайтана, чем из Маркса, для одного решения, которое, казалось, было не решением пролетариата во власти, а видом объединения беззащитных против правящих классов. Удачей моего визита к нему была не только информация о произошедшем, но и обретение способа понять произошедшее глубже. Так я это объяснил Гильермо Кано и Саламее и оставил дверь приоткрытой на случай, если в какое-то время покажется хвост незаконченного репортажа. Излишне говорить, что Виейра и я, мы завязали очень хорошие дружеские отношения, которые нам облегчили общение даже в самые тяжелые времена его подполья.

Другая драма, которая свершилась со взрослыми, росла скрыто до тех пор, пока плохие новости не разорвали круг в феврале 1954 года, когда было напечатано в прессе, что один ветеран Кореи заложил свои награды, чтобы поесть. Это был только один из четырех тысяч, которых завербовали наугад в другой из необъяснимых моментов нашей истории, когда любая участь стала лучше, чем ничего, для крестьян, стремительно изгнанных со своих земель официальным террором. Города, перенаселенные перемещенными лицами, не давали никакой надежды. Колумбия, как повторялось почти каждый день в редакционных статьях, на улицах, в кафе, в семейных разговорах, была непригодной для жизни республикой. Для многих выселенных крестьян и многих парней без перспектив на будущее война с Кореей была личным решением. Ветеран был одним из многих, бунтарем, без конкретных дискриминаций и вряд ли по физическим особенностям, почти как приехали испанцы открывать Америку. Возвращаясь в Колумбию капля за каплей, эта разрозненная группа в конце концов имела отличительный признак: ветераны. Стало достаточно того, что некоторые играли главную роль в стычках, чтобы вина пала на всех. Перед ними закрывались двери с простым аргументом, что они не имели права на работу, потому что были психически неуравновешенными. Зато повсеместно оплакивались вернувшиеся, превращенные в две тысячи фунтов пепла.