Продавец снов - Канович Григорий (мир книг .TXT) 📗
– Как Николь.
– Мой совет – шуба… От «Майзельса и Шапиро». Месье Жак с удовольствием сделает скидку.
– Ты лучше расскажи, что в больнице…
Хитрость моя не удалась.
– Ни в какой больнице я, брат, не был… По-твоему, у меня, кроме больницы, нет других дел? Развод, аспиранты, кафе… Возьми денежки. Ты их честно заработал.
– Натан, – простонал я.
– Брось свои засраные советские привычки, – выругался он. – Дают – бери, бьют – беги.
Я понял: мне не отвертеться.
– Николь поможет выбрать… Тебе повезло – она когда-то мечтала стать манекенщицей и даже счастья на этом поприще пытала.
Идельсон пребывал в прекрасном расположении духа, но его бодрость не столько радовала, сколько будила смутную тревогу.
– Следующий твой клиент – месье Морис Заблудовский… – Он подмигнул Николь: – Между прочим, когда-то меня к его младшей дочери Жоржете сватали… Я в молодости подавал большие сексуальные надежды… – Он захохотал. – А сейчас, господа, в «Мулен Руж»! Развлекаться, развлекаться и еще раз развлекаться!
– Нейтан, – воспротивилась Николь.
– Не лучше ли тебе отдохнуть? – вставил я.
Но наш бунт был подавлен без промедления и пощады.
Ссориться с Натаном, портить ему настроение, доказывать свое нежелание развлекаться или развлекать россказнями стариков, при всем моем сочувствии к ним, пытающимся чуть ли не на инвалидных колясках угнаться за утраченным временем, не имело смысла.
– Покажем, Николь, ему, ханже и святоше, на что способны парижанки и парижане!
Меня поражало и восхищало умение Идельсона не падать духом, подтрунивать над собой и другими, переплавлять все в радость, скрывать то, что другому не под силу утаить.
Он взял нас, как первоклашек, за руки и повел к выходу…
– Морис Заблудовский, – представился мне полный, еще крепкий пожилой мужчина в тяжелых роговых очках, с крашеными волосами и дорогим перстнем с сапфиром на руке. Перстень был так хорош и лучист, что я невольно загляделся, забыв поздороваться.
– Морис Заблудовский, – повторил он с нажимом.
– Очень приятно, очень приятно, – затараторил я.
Из головы у меня еще не выветрился блестящий, непревзойденный «Мулен Руж», перед глазами еще мелькали маленькие и легкие, как стрекозы, танцовщицы, по всему телу разливалась неодолимая, но блаженная усталость.
– Бывший юв… Ныне эмерит…
– Да, – сказал я, пытаясь вспомнить, что значит это слово.
– Пенси… – помог он мне и добавил: – Попрошу вас, молодой человек, сесть поближе… Вот сюда…
Я опустился в большое плюшевое кресло, в котором неотвратимо клонило ко сну, и приготовился к тем же самым, не отличавшимся новной, затертым вопросам, словно размноженным под копирку и розданным всем литвакам Франции.
– Вам удобно? – осведомился месье Морис.
– Прекрасно, прекрасно, – удвоил я свое удовлетворение.
– Сейчас я вас хорошо вижу…
Месье Заблудовский, испытывая мое терпение, вдруг пустился в пространные рассуждения о том, как важно для ювелира обладать безупречным зрением. Он об этом говорил так, словно я пришел к нему наниматься в ученики.
– Было время, я любой камешек оценивал с первого взгляда… без всякой лупы. Гляну, и все мне ясно.
– Годы, – философски заметил я, ерзая в кресле и борясь с предательским сном.
Господи, только бы не уснуть. Я не боялся опозориться сам, но если опозорю Идельсона?.. Господи, не дай мне смежить веки, вставь в мои зрачки иголки, чтобы кололи до тех пор, пока я отсюда не уйду.
– Вы еще, дорогой, молоды и не знаете, что такое годы. Годы – это львы… голодные львы, а человек – их самая лакомая добыча… Набрасываются и в один присест все до последней жилки пожирают… Посмотрите на мои волосы!..
Ну и сосватал меня Натан!
– Вполне нормальные волосы… густые… русые…
– Русые, – усмехнулся месье Заблудовский. – Я их уже двадцать пять лет крашу…
– А выглядят как натуральные, – бойко ввернул я, надеясь, что с львами и волосами будет покончено.
– Их, молодой человек, можно перекрасить… А годы никакая краска не берет. Никакая, – вздохнул он, и его вздох, как я и надеялся, стал предвестием того, ради чего он, собственно, меня и просил прийти.
– Я Ковно… «Мендлелис Заблудовскис». Не слышали?
Я не слышал, но и тут, как в случае с меховщиком Майзельсом, решил сыграть ва-банк. Провал меня не пугал. Послезавтра я все равно тю-тю – и поминай, как звали.
– Обручальные кольца, золотые цепочки, серебряные ожерелья, бриллианты… – наглел я.
– Бриллианты мой отец не держал, – сказал месье Морис и поправил очки, чтобы лучше разглядеть меня. – В тогдашнем Ковно они не шли – не было на них покупателей… Литовцы только-только свою независимость провозгласили… А евреи больше любили свои деньги в чулок класть, чем в виде бриллиантов на руках носить…
Я чувствовал себя победителем на белом коне, въезжающим через Триумфальную арку в столицу Франции (месье Морис как раз поблости и проживал). Дар ясновидения, который я по-шарлатански вдруг открыл в себе, сразу бавил меня от сонливости. Я подтянулся, приободрился.
Как ни странно, приободрился и месье Заблудовский.
– Может, чаю? – спросил он.
Нет, нет, никакого чаю! Чай уведет нас от Ковно Бог весть куда. Потом целый час возвращайся обратно.
– Спасибо.
– Я поставлю, – пробормотал месье Морис. – А то еще подумаете, что я негостеприимный хозяин…
– Что вы, что вы, – заклинал я его. – Вы замечательный хозяин. Замечательный…
– Вам какой – «Липтон» или «Высоцки»?
– «Высоцки», – прнал я свое поражение.
К моему удивлению, Морис Заблудовский справился быстро.
Мы пили чай с лимоном и какими-то шоколадными конфетами, копошившимися в разукрашенной коробке, как улитки.
– К сожалению, мне сладкого нельзя, – прихлебывая чай тонкого стакана с серебряным подстаканником, сообщил месье Морис. – Врачи запретили… Диабет… Сладкий период в моей жни кончился.
Я уже досадовал на то, что списка моих клиентов Идельсон выбрал именно его, этого зануду, а не другого литвака, и впервые усомнился в том, что их такая уж уйма, как говорил Натан.
От чая, от всей почти музейной обстановки, от роговых очков месье Мориса, как и от его гостеприимства, веяло состоятельной, ювелирно ограненной скукой, от которой снова стали слипаться глаза.
– Полвека тому мой отец… Мендель Заблудовский… перед самой Катастрофой выправил японскую ву, и мы через Токио попали в Париж… – как бы угадав мою досаду, наконец приступил к делу месье Морис. – Вы меня слушаете?
– С огромным вниманием, – искренне пронес я.
– Никто нас, Заблудовских, слава Богу, не пострадал… Все спаслись… Все, кроме жильцов нашего дома.
Я воспрянул духом, отодвинул стакан с недопитым чаем и уставился на взволнованного месье Мориса.
– Дому ву не выправишь. – Заблудовский выловил стакана лимонный ломтик, разгрыз его вставными зубами, поморщился и продолжал: – Он стоял напротив сквера Военного музея… Представляете примерно где?..
– Конечно… Я частенько езжу в Каунас. В сквере устраиваются литературные вечера…
Литературные вечера месье Мориса не интересовали.
– Я хотел у вас спросить, как он выглядит?
– Музей?
– Дом…
– Стоит, как стоял.
– Дом, молодой человек, не птица. Дом не может улететь… Хотите, я вам долью горяченького?
– Мерси…
– Я бы, наверно, его не узнал. Дом без хозяина погибает… Вы не помните, флигель – там жила моя няня – не снесли?
– Нет, не снесли.
– А медные ручки на парадных дверях?
– Никуда не делись… Потускнели только…
– Все тускнеют. И все тускнеет. Даже золото… – Голос у месье Мориса сел, и он несколько раз откашлялся, чтобы закончить предложение. – А чугунная ограда?
– Что – ограда?
– Ограды небось уже нет?
Для большей правдивости я решил пожертвовать оградой и ответил на его вопрос утвердительно.
– Ну да, – прошамкал месье Заблудовский, – у вас там только тюрьмы огорожены… – Он помолчал и вдруг выдохнул: – Я уже, видно, не доживу до того дня, когда мне его вернут… Ведь, кроме меня, никаких прямых наследников нет… Если бы вернули, я бы снова его огородил и ручки бы заменил, и фасад, как свои волосы, покрасил бы… Не суждено, однако…
