Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Повторив слова, что он — реалист и отлично понимает, что никаких реальных выборов начальники у нас не допустят, как не допустят, чтобы власть ушла из их рук, Солженицын пишет: «Всяким поспешным сотрясением смена нынешнего руководства (всей пирамиды) на других персон могла бы вызвать лишь новую уничтожающую борьбу и наверняка очень сомнительный выигрыш в качестве руководства». Стало быть, надо менять руководство очень потихоньку? Или вовсе не надо его менять?
И вот мелькает замечательная мысль — восстановить реальную власть советов. Мелькает и скрывается за неясным предложением: «Совокупность всех тех, от верху до низу, кого вы считаете действующим и желательным руководством, переведите, однако, в систему советскую». Как это? Сами себя — перевести? Да, уговаривает Солженицын: «Чего вам опасаться? Неужели это так страшно? Неужели вы так не уверены в себе? У вас остается вся неколебимая власть, отдельная сильная замкнутая партия, армия, милиция, промышленность, транспорт, связь, недра, монополия внешней торговли, принудительный курс рубля…» Так что же будет нового? К чему призывает он?! А вот к чему: «…но дайте же народу дышать и развиваться!» Это как же будет народ «дышать и развиваться» в условиях «неколебимой власти» «отдельной сильной замкнутой партии»? Солженицын, видимо, уверен, что будет, и перечисляет, что для этого надо: дать «возможность некоторым работящим соотечественникам тоже передвигаться по государственным ступеням и без партийного билета»; освободить женщин от тяжкого физического труда; восстановить здоровые города; допустить к честному соревнованию — «не за власть! за истину!» — все идеологические и все нравственные течения, в частности все религии — «их некому преследовать, если их гонитель марксизм лишится государственных привилегий»; допустить свободное искусство, литературу, свободное книгопечатание — «не политических книг, Боже упаси! не воззваний! не предвыборных листовок — но философских, нравственных, экономических и социальных исследований». Кажется, ничего конкретного я не упустил (предложение исправить школы и детское воспитание нельзя счесть более конкретным, чем призыв спасти почву и воды). Разве что — Солженицын призывает выполнять конституцию, которая с 1936 года «не выполнялась ни одного дня», но — «может быть, и она не безнадежна?»
К конституции я еще вернусь и покажу, что она выполнялась — это поразительный пример слепоты наших соотечественников, неспособных порой прочесть сквозь очки иллюзий то, что написано черным по белому, и не теряющих надежды даже тогда, когда в заглавии стоит «сталинская конституция».
Что касается всего остального, что предлагает Солженицын, то как это все прекрасно и как это все неисполнимо! Да разве, например, и сейчас «некоторые» («отдельные») работящие сограждане не продвигаются и без партбилета? В Верховном Совете — не сотни ли их? И во главе учреждений — не тысячи ли их? Не трудно их и больше понаставить, коль скоро эти беспартийные послушны, коль скоро они «в душе большевики». Почему сейчас коммунистам везде предпочтение при любом служебном продвижении — тому несколько очень злободневно-исторических причин, о которых некогда здесь распространяться; но сейчас одно, а завтра, если нужно будет, беспартийным легко «доверят» любые посты — и также легко их с этих постов поснимают, когда нужда пройдет.
Далее, представить себе после всего русского исторического опыта, что «замкнутая партия», располагая «неколебимой властью», допустит добровольно свободное книгопечатание, разрешит свободно создавать и печатать «социальные исследования» (интересно, много ли найдется таких, кто смог бы исследовать общественные проблемы вне политики, от которой — «Боже упаси»?), допустит свободную борьбу идей — такое себе представлять может лишь тот, кто бесконечно добр и незлобив, кто верит в чудеса, совершаемые невидимой и неведомой волей, но не тот, кто хочет быть реалистом. Не горечь ли свою и стыд за несовершенство человека называет Солженицын своим реализмом? Да ведь основа основ нашей власти — запрещение печати, слова, собраний, организаций, идей, не согласных хоть в букве с официальной точкой зрения! Какие там книги, когда за слова, сказанные на ухо, можно было в 1917–1953 годах лишиться жизни, а в 1954–1978 — работы и свободы!
Попалась мне недавно на глаза книжка А. Садовского «Завершим разгром кондратьевщины. Кондратьевщина в литературе», изданная в 1931 году. Так вот только по поводу «борьбы с кондратьевщиной» в одном издательстве (Сельколхозгизе), пишет автор, «политика разгрома активных вредителей» имела следующие результаты:
— отстранено около 200 авторов (20 % всего авторского состава);
— обновлен состав внутренних и внешних редакторов почти на 80 %;
— изъято и прекращено изданием около 600 работ, составляющих около 5 тыс. авторских листов, или 32 % всех изданий, находившихся на различных стадиях производства в конце 1930 года;
— изъято из распространения 1472 названия книг и брошюр, выпущенных до 1931 года (42 % всех изданий, проверенных Политкомиссией Сельколхозгиза (с. 162).
И это только одна кампания в одной узкой области (экономика сельского хозяйства) по одному поводу!
Конечно, партия, решившаяся допустить свободу печати и соревнование идей, получала бы в ответ такую единодушную поддержку народа, такое его истинное и глубокое уважение, что долго смогла бы продержаться у власти благодаря этой поддержке, но для этого нужно, чтобы партия состояла из людей, замечательных по своим душевным качествам, из каких-то подвижников и бессребреников, а если бы таких в стране нашлось бы не то что 15 миллионов, а хотя бы 150 тысяч — жизнь наша быстро изменилась бы к лучшему.
Еще три замечания — и расстанемся с этим письмом.
Центральная мысль письма — отказаться от идеологии — уже нами вроде бы хорошо усвоена. Откажемся — и все будет хорошо, потому что все наши беды в прошлом, настоящем и будущем — от идеологии, ненаучной, лживой, дискредитировавшей себя везде, где ей следовали в жизни. Мы уже привыкли к мысли о том, что идеология — огромное зло, великая и страшная сила, тучей висящая над Россией, грозящая ей окончательной гибелью. Правда, странным показалось, когда автор вдруг сообщил нам, что эту ужасную тучу Сталин легко отодвинул в сторону в ходе войны, то есть в условиях, по автору же, для такого дела особенно тяжелых, а потом к концу войны и после нее опять же легко вернул на место, но мы эту странность одолели, поняв, что автор насчет Сталина ошибся. И вдруг читаем:
«Сейчас в стране ничто конструктивно не держится на ней (на идеологии. — Б. В.), это ложная фанерная театральная колонна, которую убери — и ничто не рухнет, ничто не поколеблется. Все в стране давно держится на материальном расчете и подчинении подданных, ни на каком идейном порыве, вы отлично знаете это».
Вот тебе раз. Выходит, все наше спасение зависит не от устранения страшной тучи, не от преодоления грозной силы, не от капитального ремонта всего национального здания, а от ремонта легкого, косметического — нужно убрать фанерную колонну, на которой давно ничто не держится — и вся наша жизнь изменится к лучшему настолько кардинально, что избегнем мы не одной, а сразу двух гибельных опасностей — войны с Китаем и самоотравления, превращения страны в пустыню. Получается, что внутри этой театральной идеологической бутафории — здоровое физически национальное тело?
Разгадка этого противоречия, мне кажется, в том, что автор глубоко верит в спасительную силу слова. И нация для него что един человек — как человек может спастись, может, согласно Евангелию, достичь райского бессмертия, даже прожив всю жизнь в разбое, но — пусть хоть в последнюю минуту земного существования! — уверовав в Христа и воззвав к нему о помощи, так и целый народ, стряхнув с души своей ложь единым порывом, может спастись и преобразиться. Кто скажет с абсолютной уверенностью, прав или не прав автор, веруя в это? Не знаю, может ли КПСС из Савла превратиться в Павла. Увы мне, сомневаюсь. Не верю даже. И во всяком случае полагаю, что не под силу смертным спросить с такой обезоруживающей простотой: «Савл! Савл! что ты гонишь меня?» — как это было спрошено у Тарсянина. Да и юноша он был, Савл Тарсянин, а не глубокий старик. И одна у него была голова на плечах, а не десятки тысяч.
