Посреди серой мглы (ЛП) - Шепетис Рута (лучшие книги читать онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗
— Я с тобой, — сказала Йоанна.
— Нет, всё нормально, — заверила её я в надежде, что со стороны не видно, как у меня горит шея. Попробовала улыбнуться. Уголки рта у меня задрожали. Я повернулась и пошла, пытаясь не заплакать. Однако остановилась, прислонившись к мусорному баку.
— Лина! — Ко мне подбежала Йоанна. — Ты как, нормально?
Я кивнула. Развернула портрет. Красивое лицо. Порвала его и выбросила. Отдельные кусочки выпали из моей руки и полетели на ту сторону улицы. Парни те ещё идиоты. Все как один — идиоты.
41
Приближалась осень. Энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. Если кто-то хотя бы оступался и падал, ему сокращали норму хлеба. Руки у меня стали такие, что мама могла обхватить их пальцами одной ладони выше локтя. Я не плакала. Иногда желание плакать меня переполняло, но слёз не было — только в глазах появлялось сухое жжение.
Трудно было представить, что где-то в Европе неистовствует война. У нас же была своя собственная война — мы ждали, когда энкавэдэшники выберут следующую жертву и бросят её в очередную яму. Им нравилось бить нас в поле. Однажды утром они поймали какого-то деда, который ел свеклу. За это охранник вырвал у него передние зубы плоскогубцами, а нас заставили на это смотреть. Раз за разом нас будили посреди ночи, чтобы мы подписали себе приговор на двадцать пять лет. Мы научились спокойно сидеть возле стола Комарова с открытыми глазами. У меня даже получалось не привлекать к себе внимание энкавэдэшников, сидя прямо перед ними.
Мой учитель рисования говорил, что когда глубоко вдохнуть и представить какое-то место, то можно оказаться там. Увидеть, почувствовать. Во время этих походов к НКВД я этому научилась. В тишине я цеплялась за свои увядшие мечты. И только под прицелом обретала надежду и позволяла себе желания из самых глубин души. Комаров считал, что пытает нас. Но мы убегали в покой, внутрь себя. И находили там силы.
Не каждый мог просто сидеть. Люди не находили себе места, нервничали, уставали.
В конце концов кто-то сдался и подписал.
— Предатели! — тихо сказала, словно сплюнула, госпожа Грибас, щёлкнув языком. Люди спорили по поводу тех, кто так поступил. Подписал кто-то и в первую ночь. Я возмущалась. Мама сказала мне, что стоит пожалеть тех, кого заставили выйти за рамки собственного «я». Однако я не могла их ни жалеть, ни понять.
Каждое утро, выходя в поле, я могла предвидеть, кто подпишет документы следующим. Их лица пели песню поражения. И мама тоже это замечала. С такими людьми она пыталась поговорить, работала рядом в попытке приободрить их дух. Иногда у неё получалось. Хотя в большинстве случаев — нет. Ночью я рисовала портреты тех, кто сдался, и писала, как НКВД их сломало.
Поведение энкавэдэшников укрепляло во мне чувство протеста. Чего это я буду сдаваться тем, что плюёт мне в лицо, кто мучает меня каждый день? Чего это я буду отдавать им собственное достоинство и самоуважение? Мне было интересно — а что же случится, когда мы останемся единственными не подписавшими документы?
Лысый стонал, что никому нельзя верить. Всех обвинял в шпионаже.
Доверие рушилось на глазах. Люди начали размышлять над скрытыми мотивами поведения других, сеять зёрна сомнения. Я думала о папе, о том, как он говорил мне быть осторожной с тем, что именно я рисую.
Ещё через две ночи подписала Ворчливая. Она склонилась над столом. Ручка дрожала в её узловатой руке. Я думала, что она, может, передумает, но вдруг женщина что-то написала и обрекла себя и двух своих девочек на двадцать пять лет заключения. Мы просто смотрели на неё. Мама закусила губу и опустила глаза. Женщина же принялась кричать, что мы все дураки, что мы всё равно умрём, так почему бы перед этим не начать есть? Одна из её дочек заплакала. В ту ночь я нарисовала её лицо: уголки её губ опустились от безнадёжности, а лоб был испещрён морщинами — она и злилась, и была растеряна.
Мама и госпожа Римас пытались узнать новости о мужчинах или войне. Андрюс пересказывал информацию Йонасу. На меня он внимания не обращал. Мама писала письма папе, хоть и не знала, откуда их можно будет отправить.
— Если б мы могли дойти до села, Елена, — говорила госпожа Римас в очереди за пайком. — Можно было бы письма отправить.
Тех, кто подписал себе двадцатипятилетний приговор, отпускали в село. Нас — нет.
— Да, нам нужно добраться до села, — сказала я, думая о том, чтобы передать что-то папе.
— Отправьте ту шлюху Арвидас, — сказал Лысый. — Она всё быстренько сделает. Сейчас она, наверное, и русский уже неплохо знает.
— Да как вы смеете! — возмутилась госпожа Римас.
— Отвратительный старикашка! Или вы думаете, ей хочется с ними спать? — закричала я. — От этого зависит жизнь её сына!
Йонас опустил голову.
— Вам следует сочувствовать госпоже Арвидас, — сказала мама, — как мы сочувствуем вам. Андрюс и госпожа Арвидас немало ночей подкармливали нас. Как можно быть таким неблагодарным?!
— Ну, подкупите тогда ту тупоголовую корову, что подписала, — сказал Лысый. — Её ведь можно купить, так пусть она ваши письма и отнесёт!
Мы все написали письма, и мама планировала отправить их своему «контакту» — дальнему родственнику, что живёт в селе. Мы надеялись, что папа поступит так же. Понятное дело, нам нельзя было указывать свои имена или писать о чём-то конкретном. Мы понимали, что НКВД прочитает наши письма. Поэтому нам оставалось писать о том, что мы живы и здоровы, хорошо проводим время, учимся полезным навыкам. Я нарисовала портрет бабушки и написала: «Привет от бабушки Алтай», а внизу поставила свою подпись. Папа, конечно же, узнает это лицо, мою подпись и поймёт, что значит «Алтай». А энкавэдэшники, надеюсь, не догадаются.
42
У мамы оставалось три предмета из столового серебра, которые она зашила за подкладку. Она взяла их с собой, когда нас депортировали.
— Подарок на свадьбу, — говорила она, держа их в руках, — от моих родителей.
Серебряную ложку мама предложила Ворчливой за то, чтобы та отправила наши письма и принесла всякую всячину и новости, когда пойдёт в село. Та согласилась.
Все ждали новостей. Лысый рассказывал маме о тайном пакте между Россией и Германией. Литву, Латвию, Эстонию, Польшу и другие страны Гитлер и Сталин поделили между собой. Я нарисовала, как они сидят и делят страны, словно дети играют в игрушки. Тебе Польша — мне Литва… Это у них игра такая? Лысый говорил, что Гитлер нарушил эту договорённость со Сталиным: Германия вторглась в Россию через неделю после нашей депортации. Когда я спросила маму, откуда Лысый об этом знает, она ответила, что понятия не имеет.
Что случилось с нашим домом, со всем, что у нас было, когда нас вывезли? Знают ли Йоанна и другие наши родственники, что произошло? Может, они нас ищут.
Я была рада, что Гитлер выгнал Сталина из Литвы, но что он там делает?
— Хуже Сталина быть не может, — говорил один из мужчин за столом в гостиной. — Он — воплощение зла.
— Здесь нет ни хуже, ни лучше, — тихо заметил папа.
Я за углом подкралась ближе, чтобы послушать.
— Но ведь Гитлер не будет нас выселять, — ответил тот мужчина.
— Тебя, наверное, нет, а нас, евреев? — спросил доктор Зельцер, близкий друг моего отца. — Вы ведь слышали, Гитлер заставляет евреев носить звезду на рукаве.
— Мартин прав, — сказал папа. — И Гитлер в Польше вводит систему гетто[5].
— Систему? Это так называется, Костас? Он в тех гетто запер сотни тысяч евреев в Лодзе и ещё больше — в Варшаве, — с отчаянием в голосе произнёс доктор Зельцер.
— Я не так выразился. Извини, Мартин, — сказал папа. — Я хочу сказать, что перед нами два дьявола и каждый из них хочет управлять адом.
