Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология) - Фрай Макс
- Но мы же принесем веток?
- Конечно.
- Но у нас не будет шоколадных шишек?
- Как же у нас их не будет, когда мы купили три коробки? Одну отнесем фрау Матильде, две останется нам. Держи.
Мама отдает дочери коробку, перевязанную широкой золотой лентой, дочь обнимает коробку обеими руками. Они проходят мимо девочки с куклой. Девочка стоит за живой изгородью, не шевелясь и почти не дыша. А потом срывается с места и бежит, бежит к лесу, бежит изо всех сил.
Девочка возвращается в лесной дом. В окнах темно, на крыльцо нанесло снегу. Она бросает одежду в сенях и вбегает в стылую горницу. Соломенная кукла пучком торчит из ее кулака.
«Это все из-за тебя, из-за тебя, из-за тебя!» - кричит девочка и бьет куклу головой о стол. Солома так и летит. Девочка хватает спички, чиркает о коробок сразу тремя, сует их в темную пасть печи. Береста вспыхивает мгновенно, за ней занимаются мелкие щепки, пламя с ревом поднимается над поленьями. Тогда девочка с размаху кидает куклу прямо в печь. И захлопывает дверцу.
Бросив куклу в огонь, девочка плачет. Она плачет и плачет, уткнувшись лицом в медвежью шкуру, плачет горько и громко. В маленьком доме на черных сваях можно плакать вволю, не стесняясь никого, не ожидая, что кто-то услышит и придет. Можно плакать во весь голос, пока не устанешь настолько, что кончатся слезы. А еще девочка знает: если заснешь в слезах, то увидишь во сне маму. Не каждый раз, но часто. И она засыпает, с мокрым и опухшим лицом.
Вот тогда куколка выбирается из печки, целая и невредимая. И начинает хлопотать по хозяйству – все-таки Сочельник на дворе. Дом преображается. Полы светятся воском, в намытые окна заглядывает луна, из печи тянет вкусным духом. Совсем под утро куколка ставит в угол елку, наряжает ее орехами в золотой фольге, яблоками в карамели, конфетами в цветных обертках, добытой в городе мишурой. Закончив все дела, куколка повязывает себя красной ленточкой и ложится под елку.
Скоро ее девочка проснется.
Лея Любомирская
Лежать по коридору
...эти, бело-синие, красивые, оказались бахилы, а я думала - шапочка.
***
лежу по коридору мимо дверей в кабинеты, туалеты, приёмные и процедурные, вверх лицом, на спине, нельзя лежать по коридору, можно идти, но я не иду, нельзя идти на кровати, надо лежать, рука привязана к металлическому прозрачным, в прозрачное капало, уже не капает, я лежу вперёд, а медсестра в кремовом халате идёт, её зовут Лина, медсестра Лина идёт меня по коридору на кровати, так не говорят, надо сказать меня везут, медсестра везёт меня по коридору, я везусь вверх лицом, ногами в бахилах вперёд, на мне синий халат с завязочками и белая простыня в голубой цветочек, нельзя говорить везусь, я лежу на кровати, медсестра Лина идёт по коридору, я слышу, как шуршат подошвы её туфель мимо дверей, и лежу неподвижно под простынёй по коридору вверх лицом, в синем халате с завязочками, мимо меня едут двери...
***
Дверь лифта открывается.
Куда? - без любопытства спрашивает один голос.
Вниз, в морг, - отвечает другой.
***
...жаль, что эти, бело-синие, оказались бахилы, мне почему-то хотелось шапочку...
Другой Иерусалим
Героиня, небольшая девочка, лет, может быть, десяти или чуть меньше, по имени Мария да Луш, протискивается в церковь, с трудом удерживая тяжёлую дверь, и часто моргает круто загнутыми, будто специально закрученными вверх ресницами, привыкая к полумраку. Привыкнув, подходит к большой доске - на ней вывешивают расписание богослужений и всякие приходские новости, - запрокидывает голову и читает недлинный список имён, напечатанный на тонкой шершавой бумаге и прикнопленный в самом верху доски. Дочитав, снова моргает, на этот раз от растерянности. Потом встаёт на цыпочки и читает ешё раз, водя пальцем по строчкам и шевеля губами.
Не может быть, думает героиня, этого просто не может быть, это какая-то ошибка, ведь падре Федерику ещё осенью сказал перед всем классом, что уж кто-кто, а она точно поедет. Мария да Луш, сказал он, точно поедет, а остальным ещё придётся потрудиться. Это ошибка, говорит героиня вслух, это просто ошибка. Она всем телом толкает дверь церкви и выходит на улицу.
Час или два спустя, заплаканная героиня, сидит в кустах у дома своей тётки Мириам и ждёт, чтобы из дома кто-нибудь вышел. У её ног - кучка булыжников. Героиня уже знает, что никакой ошибки не было, и что её, в самом деле, не берут в Святую Землю. Видишь ли, дитя моё, сказал падре Федерику, глядя куда-то поверх её головы, бывают обстоятельства... Но героиня не верит в обстоятельства. Она знает, что во всём виновата тётка и её дети, проклятые нехристи, Иудино племя. Они распяли Господа нашего и поклоняются козлу с копытами, и все думают, что ты такая же, потому что родня, сказала героине лучшая подруга Инелда, героиня верит ей, как себе, потому что Инелда никогда не врёт, и потому что её крёстная, дона Фелижмина, работает экономкой у падре Федерику и всегда всё знает. Героиня думает о том, как она старалась, как два года подряд была лучшей по катехизису, как помогала в церкви, мыла полы и носила цветы, и шмыгает носом. Её удивительные ресницы мгновенно склеиваются от слёз.
В этот момент дверь дома открывается, и во двор степенно выходит старший тёткин сын, Элиаш, за ним гуськом - близнецы Мигел и Рут, одноклассник героини рыжий Рубен, и маленькая Суламит. Героиня ещё раз шмыгает носом, вытирает кулаком глаза и, не глядя, берёт из кучи один камень.
Через минуту героиня со всех ног бежит к церкви, чтобы спрятаться от разъярённых братьев. Она два раза попала в Элиаша и один раз - в Рубена, они вначале стояли, как дураки, только головами вертели, но потом поняли, откуда, летят камни, и погнались за ней. Героиня некстати вспоминает, как в прошлом году Элиаш сломал ногу соседу, который назвал тётку Мириам ведьмой, и прибавляет ходу. Сзади ей что-то кричат, но героиня не разбирает слов. Она бегом заворачивает за угол, цепляется ногой за выступающий камень и с размаху падает на брусчатку.
Героиня лежит на земле, уткнувшись носом в шов между двумя круглыми камнями. Она знает, что сейчас ей не поздоровится, и готовится принять мученическую смерть.
Что с ней, спрашивает кто-то из старших, Элиаш или Мигел, взбесилась что ли? Может, её пнуть? Пни-пни! это Рубен, его голос героиня знает, или дай, я пну. Не трогай её, задыхаясь, говорит Рут, видно, только что подбежала, Её в Иерусалим не берут. Все замолкают. Героиня вспоминает, с чего всё началось и начинает судорожно всхлипывать. В Иерусалим не берут? внезапно очень звонко переспрашивает маленькая Суламит. А почему она плачет? У неё что, своего нету?!
Её подняли, завязали ей глаза и теперь куда-то ведут. Убьют, в панике думает героиня. Осторожно, говорит Рут и придерживает её за локоть, тут ступеньки вниз, не упади. А может и не убьют, успокаивается героиня, нащупывая ногой ступеньки. Если мама узнает, бубнит Рубен. Не ной, обрывает его Мигел, не узнает. Героиня довольно хмыкает. Пришли, говорит Элиаш. Мой! кричит Суламит, Мой покажем, мой, пожалуйста, пожалуйста, покажем мой, да? Твой, твой, говорит Элиаш. Судя по голосу, он улыбается. Кто-то кладёт героине руку на плечо, кто-то возится, снимая с неё повязку, кто-то просто стоит рядом. Раз, говорит Суламит, и её голос дрожит от возбуждения, два...Смотри! В лицо героине ударяет пряный горячий ветер, и она распахивает глаза.
Что это, хочет спросить героиня, но голос её не слушается. Она стоит на холме. Прямо перед ней в лучах заката дрожит и переливается Город - то белый и розовый, как жевательный мармелад, то ослепительно золотой, то дымчатый, как стекло. Это Иерусалим, гордо отвечает Суламит на её беззвучный вопрос. Мой Иерусалим.
Туман
Магазин закрывается через сорок минут, а до него ещё надо доехать, ты выскочила из дома, практически, в чём была, туфли на босу ногу, джинсы и джемпер прямо поверх пижамы, в треугольный вырез предательски торчит трогательный голубой воротничок в сонного зайца, тебя зовут Ана Изабел, ты мать-одиночка, и завтра твоя шестилетняя дочь Соня должна отнести в школу пятнадцать пирожных, пятнадцать упаковок сока, пятнадцать яблок, а ещё бумажные тарелки и стаканы, и пластиковые ложечки, и цветные салфетки, и серпантин, обязательно серпантин, Соня особенно просила серпантин, а ты всё откладывала, откладывала, и дооткладывалась, молодец, и ещё у собаки, как назло, закончились консервы, у тебя же ещё собака, ты помнишь, Ана, как-то это чересчур, и дочь, и собака, пусть будет только собака, даже, скорее, кошка, пусть тебя зовут Паула, и у тебя есть кошка, а у кошки закончились консервы, и она сейчас сидит на кухне перед пустой миской и плачет, как умеют плакать только кошки, или пусть всё-таки собака? Задумавшись, ты проскакиваешь поворот налево к магазину и кричишь от ярости и беспомощности, да что же такое, кричишь ты, ненавижу, ненавижу, и бьёшь кулаком по рулю, а потом вдруг берёшь и сворачиваешь направо и едешь всё быстрее и быстрее, по какой-то незнакомой улице, конечно, ты уже сто раз здесь была, но всё время днём, а ночью и в дождь всё кажется совершенно незнакомым, или пусть лучше будет туман, густой и липкий, болезненно-бледный туман, ты в своём старом фиате вязнешь в нём, как изюмина в овсяной каше, ты каждый день бросаешь в кашу горсть мокрого изюма и смотришь, как он тонет, а потом размешиваешь кашу чайной ложкой и ешь, стараясь дышать ртом, чтобы не чувствовать сырого запаха овсянки.
