Собаки и другие люди - Прилепин Захар (онлайн книги бесплатно полные TXT, FB2) 📗
На следующий день приехала к нам подготовить дом к Новому году помощница по хозяйству – сильная и весёлая молодая женщина.
Не имея привычки давать ей наставления, я сразу ухожу к себе – она сама знает, что и как.
Вскоре я услышал из своей комнаты на втором этаже заливистый женский смех.
Поначалу решил, что она разговаривает по телефону; но в наших лесах связь едва ловит, так что этот вариант мне показался сомнительным.
Я встал с кровати, открыл дверь и стал тихо спускаться по лестнице, боясь спугнуть удачу.
Возле кухни я услышал убеждённый голос Хьюи – он фанфаронисто повторял ей:
– Папа любит Хьюи. Папа обожает! Любит Хьюи, ой. Обожа- а-а-ет.
…громыхала посуда, и молодая женщина хохотала…
Когда помощница уехала, я зашёл на кухню, затаив торжество. Встал у косяка, прислонившись плечом.
– Я всё знаю, – сказал.
Он воззрился на меня. Глаза его как бы пульсировали, потому что зрачки то сужались, то расширялись.
Подумав, попугай неспешно передвинулся к прутьям клетки, чтоб рассмотреть меня получше.
– Ты разговариваешь, – сказал я твёрдо. – Ты не забыл человеческие слова.
Он мягко раскрыл крылья, красиво распушаясь и потягиваясь, потом снова весь собрался – словно бы разом переодевшись во фрак.
И, наконец, чётко произнёс слово, которое прежде не говорил никогда:
– Всё.
Подвёл черту!
Сдерживая смех, я набрал воздуха и спросил:
– Что – всё, Хьюи? Ты перестанешь теперь обижаться?
Развернувшись, он двинулся по своей поперечной рейке, словно бы по бульвару, и, на манер того самого профессора, тихо пропел хриплым баритоном:
– Па-бам… Па-па-бам…
Это была прекрасная музыка. Я никогда не слышал её прежде.
Поразмыслив, я решил ему отомстить.
В отместку за настойчивого «Захария», чтоб подсбить его спесь, задумал выучить попугая весёлой самоуничижительной скороговорке.
Несколько дней я, как самое важное, повторял ему при всяком случае, делая голос жалостливым до противности:
– Хьюи голодный! Хьюи ослаб! Кормите Хьюи! – и при этом кормил, конечно.
Несмотря на все мои старания, ни малейших подвижек не происходило. Отчаявшись, я даже заподозрил попугая в том, что память его достигла своего предела.
Он поворачивал головку набок – разглядывая меня без малейшего доверия.
Он чувствовал какой-то подвох.
Пришлось сменить предлагаемый вариант.
– Хьюи Злой? Какой Хьюи? Злой, злой, злой? – повторял я грозно.
Он заинтересовался.
Целый день, слушая, как я повторяю эти фразы, он гордо вертел головой. Забирался по толстой верёвке к железному, очень тяжёлому листу, накрывающему клетку, и, упираясь клювом, неистово грохотал им.
На другое же утро, едва я спросил:
– Какой Хьюи? А? Злой? – он с готовностью захрипел:
– Хьюи злой! Злой, злой, злой!
– Ну да, – согласился я.
– Впрочем, с барышнями ты ведёшь себя иначе, – добавил я, подумав.
Я выносил на улицу банку с пшеном – кормить своего ручного снегиря, – когда залаяли собаки.
Все подвиды их лая я давно различал на слух.
Был лай для острастки: без попытки обидеть или напугать, в треть силы, – на проходящих мимо соседей.
Случался лай в собачьей перекличке с деревенскими кобелями.
В исключительных случаях они вызывали лаем меня.
Зимними вечерами иной раз начинался особый, гулкий, как в колодец, лай: когда на другой стороне реки, у которой мы жили, раскачивались страшные зимние сосны, и меж сосен мелькали дикие зимние звери.
Но сейчас лай был – злой и самый серьёзный.
– Фу! – крикнул я, подходя к дверям, собакам – чёрному, состоящему из бугрящихся мышц мастино наполетано по кличке Нигга и огромному клубку рыже-бурой шерсти, тибетскому мастифу Кержаку, которого я на всякий случай взял на поводок.
В дворовой двери у нас имелись две высокие бойницы – чтоб желающий войти к нам с улицы без приглашения сразу увидел во дворе собак.
Я выглянул в одну из бойниц. Ноги в калошах подмерзали, и я чуть раскачивался, тем самым напоминая самому себе Хьюи.
На дороге, совсем близко к нашим дверям, стояла незнакомая легковая машина.
Казалось, что она, перегревшись, пышет жаром, и в ней сидят столь же жаркие и нетерпеливые люди.
Завидев меня, в машине трижды подряд выдавили длинный сигнал – словно бы приехали к доставщику пиццы, а я не успел с заказом вовремя.
Чтоб рассмотреть их лучше, я передвинулся к другой бойнице.
В машине громко засмеялись, и было очевидно, что по моему поводу.
Опустилось стекло, и оттуда выглянуло смуглое лицо переднего пассажира.
– Эй, хозяин. Выходи, не бойся.
Я ничего не ответил. Я никогда не видел этого лица.
Если бы этот человек не говорил по-русски, я бы решил, что он родом из очень далёкой и жаркой страны. Приехал за Хьюи – и сразу меня оскорбил.
Говорившего со мной пассажира, судя по всему, попросил отстраниться водитель. Пассажир прижался спиной к своему сиденью. Нагнувшись к рулю и глядя в мою сторону, водитель махнул рукой.
Затем громко, как глухому, крикнул:
– Привет!
В машине снова все засмеялись.
Водителя я тоже не знал.
Кержак у моих ног раздувался, хрипя как бешеный самовар: он тоже хотел взглянуть на гостей.
У людей в машине было хорошее морозное настроение. Быть может, в преддверии Нового года они немного выпили.
Мы тоже готовились к Новому году, и, ожидая в гости своих детей, я имел в кармане несколько шутих и крепких, толщиной в палец, петард.
Повинуясь безотчётному чувству, я поджёг одну петарду.
У моих незваных гостей в машине ещё было несколько секунд, чтоб исправить положение, но, как бы забыв про меня, пассажир, обернувшись полубоком, потянулся правой рукой к сигаретной пачке, подаваемой водителем.
В салон к ним мягко влетела петарда, и упала пассажиру в ноги.
Я сам удивился этому звуку: он получился слишком убедительным. На миг показалось, что лопнуло лобовое стекло.
В машине всех будто подбросило.
Отступать теперь было некуда: там сидели взрослые парни – и они сразу догадались, что их не убили, а только унизили.
Пассажир, крича что-то остервенелое, успел распахнуть свою дверь, но и я свою – тоже.
Поводка Кержака хватило ровно на то, чтобы пёс вогнал своё тело в открытую дверь машины, щёлкнув пастью в тридцати сантиметрах от загорелого лица успевшего отпрянуть пассажира. Откидываясь назад, он сильно ударил водителя затылком в нос.
Кто-то из сидевших в машине на задних сиденьях тоже распахнул дверь с противоположной от меня стороны.
За спиной у меня оставалась другая собака – и без поводка.
Мастино наполетано Нигга, в отличие от хрипящего в неистовом бешенстве тибета, вылетел молча, обуреваемый лишь одною мечтой: чтоб я его не остановил.
Он принял решение сам, догадавшись, что с этой стороны они будут мешать друг другу с Кержаком. Обогнув в два прыжка машину, Нигга явился к пассажиру с задних сидений, уже вынесшему ногу на снег.
Лишь безупречная реакция спасла того.
Дверь тут же с хрястом закрылась.
Водитель, отирая кровь с губ и подбородка, включил скорость и мягко сдал назад.
Проехав несколько метров, машина встала.
– Нигга! – крикнул я. – Ко мне.
Это была отлично вышколенная собака.
Он обежал меня справа и сел у левой ноги, никак не выдавая волнения.
Я накрутил поводок Кержака на запястье и тоже усадил его рядом, но с другой стороны. Он продолжал хрипеть от бешенства. Волосы у него вздыбились даже на голове, обращая пса в натурального психопата.
В машине орали, но моё очумелое сердцебиение никак не позволяло мне разобрать произносимые там слова.
…Наконец, я понял: пассажир на переднем сиденье, пихая кровоточащего водителя, требовал: «Дави их нахер! Дави, сказал!».
Немного приспустив поводок, я нащупал в кармане вместе с зажигалкой ещё одну петарду. Вставив петарду себе в зубы, поджёг и тут же бросил, метя на капот машины.
