Собаки и другие люди - Прилепин Захар (онлайн книги бесплатно полные TXT, FB2) 📗
В потной руке я так и держал зажигалку, сжимая её, словно это она взрывала заряд.
Водитель не снял машину с задней скорости и не убрал ноги с педали газа. Взвизгнув, машина сделала слишком резкий рывок назад.
Петарда взорвалась на земле.
Въехав задним бампером в сугроб, они заглохли.
Несколько рук в салоне показывали мне разнообразные знаки, шевелясь с такой страстью, словно их машина уходила под воду.
– Сейчас клюну, – сам того не ожидая, вдруг внятно произнёс я – подслушанным, чужим, скрипучим голосом.
Холодные лапы
В нашем доме часто проживало по несколько кобелей сразу.
Порой они ссорились, и приходилось их расселять.
Но эти двое – чёрный мастино наполетано Нигга и тибетский мастиф Кержак – уживались, как валуны посреди степи.
Мы даже кормили их в одном помещении, просто разнося миски в стороны.
Они вели себя как два бойца, которые заранее знают, что оба не выживут в поединке. Хочешь умереть? – есть хозяйка, выкормившая их обоих творогом с тёплых рук, – умри за неё.
Годовалым Кержак тяжело заболел – и его потащило в сторону смерти: выяснилось, что скелет его рассыпается, и не желает носить собачье тело по земле.
Мы нашли ему лучших врачей, сделали три операции, перевинтили заново суставы, но терпение пса – истощалось: извлечённый из нашего захолустья в подмосковный бензиновый грохот, он мотался по госпиталям и ветеринарным приёмным, спал в утлых больничных клетках, напоминающих гробы, пропах, как инфарктный старик, лекарствами, смотрел на мир затравленно и горько…
Жена, видевшая это всё, однажды собрала Ниггу – и поехала выручать Кержака.
Сняла дом с большим участком возле той больницы, где Кержак тянул свои дремучие дни, и забрала его, сказав докторам, что на процедуры будет доставлять пса сама.
Нигга и Кержак, как и положено мужчинам, встретились без лишних эмоций, едва задев друг друга плечами, и если и обменялись приветствием, то в переводе на человеческий прозвучало оно лаконично: «Приехал, значит» – «Ну а как?».
Выглядывая в окно, жена видела, как они со львиным достоинством лежат рядом, и лишь изредка, не чаще раза-двух в день, играют, совершая мягкие, плавные движенья и обозначая укусы, будто в замедленной съёмке.
Нигга словно бы знал о болезнях Кержака – и берёг его осмысленно, но не унижая этим знанием и не выказывая его.
В положенные дни жена вставала в три утра и везла Кержака в больницу на уколы и осмотры.
Нигга провожал их до ворот и оставался один.
Он вёл себя как старший, хотя было ему всего два с половиной года.
В одиночестве он, подобно другим собакам, не лаял и не выл, но тихо, почти девичьим голоском, поскуливал, будто сам себе напевая зимнюю песенку тоски и одиночества.
Уже вечерело, когда он резко поднимал чёрную голову и довольно взрыкивал: на ближайшем повороте поддавала ходу машина его хозяйки.
В сердце Кержака словно бы зажгли слабую свечку. Она горела еле-еле, рискуя затухнуть. Вздрагивала, отекая тёплой собачьей слезой.
Но тьма отступила на шаг.
Поняв, что – не брошен, что он любим и нужен, Кержак теперь по три раза в день вызывал визгливым лаем хозяйку из дома. Он просил отвести их погулять в поле: во дворе всё было уже перенюхано, а с той стороны ветер нёс запах прелости, чужих лёжек, птичьих гнёзд.
На трёх с половиной ногах Кержак заранее бежал к воротам, и стоял там, помахивая хвостом.
Нигга же поднимался со своей лежанки на удивление неохотно, и лишь на повторный призыв хозяйки трусцой подбегал к ней, виляя по пути как бы всем телом: «…гулять? да, конечно… иду…»
– Не нравится тебе здесь? – спрашивала жена, вглядываясь в него. – Хочешь домой? На речку?
Кержак, даром что с него совсем недавно сняли швы, всё норовил втянуть Ниггу в забавы на снегу. Тот отзывался – не столько ведомый интересом, сколько из привычного дружелюбия к покалеченному товарищу.
Памятуя о страсти Нигги играть с палками, жена повела собак до не слишком близкого перелеска. Обломила там сухой сук.
– Нигга? Ну?
Нигга вежливо взял палку в пасть и поднял на жену беззащитные глаза: «…только не кидай, прошу, эту палку слишком далеко…».
Она поняла: пёс болен.
На другое утро явилась в ветеринарную лечебницу сразу с двумя огромными кобелями.
Кержак пошёл на привычные свои процедуры, а Ниггу повели по кабинетам.
Томясь предчувствиями, мы ждали результатов несколько дней.
Нигга теперь спал дома – на улице он мёрз.
Мохнатый Кержак тоже лез в дом, но, посидев в натопленной кухне, просился обратно, и выкатывался с крыльца радостный.
Ел Нигга будто по привычке. Что бы ему ни приготовили, во время ужина он вдруг задумывался – и так, вытянув измазанную морду, стоял, глядя куда-то в угол, словно там копошились тревожные тени. Оставляя половину тарелки макарон с мясом, резко уходил за диван и там ложился.
Спустя три дня врачи сообщили: порок сердца.
Он был приговорён.
Приехал спасти товарища – и передарил ему свою жизнь, а сам остался ни с чем.
Жена привезла Ниггу домой.
Я вернулся в тот же вечер около полуночи.
Все спали.
В былые времена он поспешил бы мне навстречу – но теперь этого не случилось, хотя я откуда-то слышал его слабый запах.
Первым делом решил посмотреть Ниггу на кухне, но с порога развернулся: он в прачечной, откуда-то понял я. Заснул на белье, приготовленном к стирке.
…Да, Нигга был там.
В прачечной горел свет: жена позаботилась, чтобы пёс догадался в темноте, где выход.
Когда я вошёл к нему, он вскинул голову. Хвост его мелко задрожал.
Неловко чертыхаясь, он попытался приподняться. Я рухнул перед ним на колени:
– Нигга, Нигга. Лежи.
Он всё-таки встал и, от счастья – мышцы ослабели совсем, – дважды мелко набрызгал на грязное бельё отчего-то совсем прозрачной мочой.
Мы немного помолчали так, обнявшись.
Чувствуя тяжесть в груди, я пошёл к себе спать.
Уже погасив свет, услышал, как Нигга, выйдя в коридор, некоторое время стоял там, будто вспоминая, где он.
Утром я, едва очнувшись, сразу чутко и болезненно прислушался: раздаются ли снизу какие-то звуки?
С минуту было тихо, а потом наконец заскользила по паласу собачья лапа. Он искал опору, чтобы встать.
Как у собаки выглядит старость, не сразу и поймёшь.
Но если ещё в прошлом месяце ему по человеческим меркам не было и тридцати, то в этом стало – далеко за семьдесят.
Его морда словно бы теряла очертания. У него больше не блестели прежним смородиновым блеском глаза. Щёки безвольно обвисли.
Шерсть – посерела. А какой он был чёрный!..
Он был чёрный, как самая тёмная вода в проруби. Как уголь.
Теперь у его дыхания был вкус вчерашнего угля в костре.
Мне хотелось сделать для него что-то особенное. Хоть как-то рассказать ему о своей любви и нежности.
Я вспомнил, что привёз из поездки подаренную мне банку чёрной икры.
Решительно взял большую ложку и, несколько раз зачерпнув, переложил в первую попавшуюся склянку половину банки детям. Они, как и мой пёс, никогда этого не пробовали.
С ополовиненной банкой поспешил к Нигге.
Он догадался, что я хочу его полакомить, и, заплетаясь ногами, поплёлся в тот угол, где его обычно кормили.
Я сел на табуретку и поднёс ему раскрытую банку в ладони.
Икра чернела мягкой влажной чернотой, родственной тому окрасу, что он стремительно растерял.
