Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .txt, .fb2) 📗

И вот они открылись.

Разумеется, для нас это событие: раньше здесь никогда не было ни кафе, ни ресторана, только закусочная кооперативного общества с жаровней, чтобы пойти туда, не нужно наряжаться, так что такая возможность приодеться у нас выдавалась до боли редко: между смертями и балами могли пройти месяцы; а Элисабет открыла ресторан. Повесила объявление в кооперативном обществе — «Текла» откроется в пятницу четвертого сентября, Давид будет играть для посетителей на скрипке и губной гармошке, заказ столика по телефону 434-14-05, — а внизу разместила меню и карту вин. Нам очень понравилась еда — баранина, свинина, птица с неожиданным, иногда экзотическим гарниром, но чашу весов склонила винная карта: только два года, как в деревне открылся винный магазин, а тут суперновинка — возможность заказать вино в заведении; от радости у нас кружилась голова: напьемся, черт возьми! В первый вечер ресторан был полон, даже кое-кто из мужланов пожаловал, отмокнув в ванне, полив себя лосьоном и одеколоном, чтобы избавиться от вони хлева и овчарни; Давид сидел на высоком стуле, грустно дул в губную гармошку, легким движением проводил по струне скрипки, — мы и не знали, что он умеет играть на скрипке, у играющих на скрипке сердце больше, чем у других. Замечательный вечер. За горами спал ветер, после тирании летнего сияния постепенно возвращались звезды, весной мы обретаем пение птиц, но теряем свет звезд, осенью наоборот. Что же лучше? Птичья песнь, похоже, соткана из радости, предвкушения, но также из печали, она поселяется в наших сердцах, с другой стороны, глядя на звезды, мы нередко ощущаем одиночество, отблеск далекой надежды. Однако в тот вечер не многие думали о звездах и одиночестве, даже небо расстелило звездную скатерть, и Астроном покинул деревню, укутавшись, прихватив с собой кофе в термосе, сидел на заиндевевшем утесе и писал письма на латыни, время от времени макая чернильную ручку в темный промежуток между звездами, пока его сын гладил скрипичную струну, как любовницу; некоторые поспешили проглотить лакомые кусочки, чтобы кричать браво; у тех, кто повидал больше, эта деревенщина вызывала лишь грустную улыбку, потому что не приветствуют музыкантов ни в ресторане, ни в церкви, вот как много общего у этих мест. Застенчиво улыбаясь, Давид продолжал играть, иногда он отводил взгляд влево, где за столиком вместе с мужем и друзьями сидела Харпа, она не смотрела на него в ответ, словно их губы никогда не встречались, боже мой, я не могу думать ни о чем другом, пронеслось у него в голове, и скрипка жалобно всхлипнула, резко вдохнула, затем подскочила и закружилась в аргентинском танго. Он думал о ее губах, о дыхании, как она прижимала его к себе, обхватив ногами, когда он овладел ею, в танго есть страсть, темные волосы упали на лоб Давида, скрипка извивалась, Харпа подняла глаза, вне всякого сомнения, она подняла глаза, потянулась за бокалом вина и опустошила его. Давид продолжал играть, и вечер шел, она поднимала взгляд все чаще, и каждый раз вздрагивали струны — одна в его сердце, одна на скрипке; потом наступила ночь, Давид и скрипка были в одном доме, Харпа и муж в другом, они занимались любовью, она все время думала о Давиде.

«Текла» — название звучит как марка машины, однако Текла не машина, а героиня, жившая две тысячи лет назад, она ударила мужчину, который захотел силой овладеть ею, и поскольку он был влиятельным и все происходило в его империи, девушку приговорили к смерти и бросили в пасть разъяренной львицы, но та, увидев Теклу, переменилась, стала кроткой и ласковой и принялась лизать ей ноги, тогда Теклу отпустили, она семьдесят два года прожила в пещере, к ней устремлялись толпы отчаявшихся, и она основала монастырь — обо всем этом написано в меню. Если бы Текла жила в наши дни, она, возможно, пошла бы в политику, изменила бы мир, если бы только ее саму власть не изменила раньше, поскольку власть уникальна: она поет колыбельные самым рьяным идеалистам и делает из них конформистов; но тот вечер в деревне был прекрасным. Мы расходились по домам сытые, пьяные и счастливые; даже лучше балов: никакого шума, никакой драки, никто не блевал, словно это были не мы, а кто-то другой. Мы шли домой и снова слушали гадости, которые говорили об Элисабет.

Но то, что скрывает ночь, всплывает при свете дня. Мы проснулись от ударов молотка в голове, шума детской передачи по телевизору, проглотили обезболивающее, накормили детей завтраком, нашли в карманах скомканные чеки, с трудом разобрались в неприятных цифрах. Десять рук не появились в «Текле», чур меня, сказали они в один голос, но рано утром в понедельник пришли к главе администрации. Мало что в этом мире прекраснее дружбы, вероятно, прежде всего она делает его обитаемым, и именно дружба связала эти десять рук, они пользовались влиянием в деревне, и никто не хотел оказаться с ними в контрах. Дружба, однако, помогает не всегда, и через несколько недель после встречи с главой администрации одна из женщин сидела дома, хотя был не вечер, а светлый день, более того — четверг, однако она наполнила ванну теплой водой, принесла нож для линолеума — они, как вы знаете, острые, — залезла в ванну и решительно порезала вену на правом запястье, затем на левом, смотрела, как кровь стекает в воду, думала, вероятно: вот какая жизнь на цвет. Ей повезло, что муж — он работает в теплосети — необычно рано вернулся домой из-за рвоты. Почему? — спрашивали ее изумленные подруги, я не знаю, отвечала она, глядя на перевязанные запястья, действительно не знаю, знаю только, что рвота спасла мне жизнь. Она подняла глаза и засмеялась, затем перестала смеяться и заплакала, безудержно, но ее ждали четыре объятия. Как это было прекрасно, как трогательно, и не будем разрушать это мгновение, заметив, что на кое-что в этой жизни никаких объятий не хватит. Однако до четверга и синего линолеумного ножа было еще далеко, когда десять рук — спецназ гражданских добродетелей — намеревались влететь к главе администрации, как ураган, но Асдис сказала: он занят. Нам наплевать. Я знаю, но вы должны сесть и подождать. Не будем мы ничего ждать! Тише, тише, сказала Асдис, и они сели — Асдис лучше не перечить: она пыталась застрелить мужа из ружья, сожгла его машину и имеет огромное влияние на главу администрации, так что лучше иметь ее в союзниках, чем в противниках, поэтому они сидели и ждали. Время от времени высовывалась любопытная голова бухгалтера Мунды, светлые волосы были аккуратно собраны в пучок, прическа ей совсем не шла, вытягивала и без того длинное лицо, но ее муж Сигмунд хотел, чтобы она укладывала волосы именно так: он обожал жену и боялся, что с распущенными длинными волосами она станет неотразимой и уйдет к кому-нибудь получше. Стрелки часов на стене приближались к десяти, когда супруги вышли наконец из кабинета Гудмунда: муж длинный, тощий, жена невысокая и раздалась вширь, когда они стояли рядом, то очень напоминали цифру 10; на ней изрядно поношенное платье в цветочек, глаза под темными нечесаными волосами как два глубоких темных озера. Десять рук дождались указания от Асдис, быстро вошли; Гуд-мунд сидел за письменным столом, он вздохнул, словно оказался перед непреодолимой стихией.

Мы требуем, начали они без обиняков, чтобы ты пригласил независимого эксперта расследовать, как Элисабет смогла открыть ресторан в помещении вязальни — здесь что-то нечисто. А почему вы так думаете, спрашивает он осторожно, пытаясь сохранить нейтральность в голосе. Разве этот дом не государственная собственность, почему она может использовать его таким образом, ведь есть правила эксплуатации подобных помещений, или кто угодно может устраивать там непристойности, и откуда у нее деньги, нужно ее разоблачить, пока не нанесла больше вреда, пока не увязла глубже.

Глава администрации смотрит в компьютер, непроизвольно водит мышкой, выходные его не отпускают: супруги три вечера подряд ужинали в «Тек-ле», три вечера — это три бутылки красного вина, много коньяка, пива, скрипки и губной гармошки, Харпа приходила и в пятницу, и в субботу, черт возьми, как же ее волосы сочетаются с красным платьем, он снова вздыхает, тянется за стаканом воды, пять женщин следят за ним, их руки превращаются в лес на бушующем ветру, как только упоминается имя Элисабет. Бросьте, говорит он наконец, отрываясь от мыслей о Харпе, теле под платьем: у нее были такие кошачьи движения, он никогда не замечал этого раньше, и потребовалось вполовину больше коньяка, чтобы подавить интерес к ней; бросьте, она просто трудолюбивая. Трудолюбивая! Да, трудолюбивая, а еще инициативная, быть инициативной ненаказуемо, и никто так, как она, не сможет редактировать нашу газету, она… Трудолюбивая, да, это точно: прилежно выставляет грудь перед мужиками, а потом крутит ими, как хочет, вы, мужики, все думаете одним местом, и она это знает, знает, что у вас только секс на уме. Но думать о сексе не преступление, часто говорил он, и при слове «секс» по его телу прошла легкая, очень легкая дрожь.