Шестая повесть И.П. Белкина, или Роковая любовь российского сочинителя - Муравьева Ирина Лазаревна
– Мадам сейчас выйдут, – сказала девица, – они отдыхают. Легли очень поздно.
– А мы не торопимся, – игриво ответил Мещерский. – Вот друг мой. Недавно приехал в Москву. Пока не обжился, но все впереди.
«Бедная девушка», как мысленно окрестил ее Иван Петрович, еще жальче улыбнулась и поправила шелковые розы в волосах.
– Желаете вы лимонаду? – спросила она.
В это время, торопливо шумя платьем, из смежной комнаты вышла хозяйка заведения Эльза Карловна фон Обергейм, которая, судя по чертам старого и красного лица своего, была когда-то красавицей и теперь, в шестьдесят с лишним лет, вела себя так, словно вся ее прелесть осталась при ней.
– Дафно вас не фидно, – с акцентом заговорила она, улыбаясь Мещерскому своими все еще пухлыми губами. – Ви где пропадал?
– Дела, Эльза Карловна, неотложные дела, душа моя, – ответил Мещерский все так же игриво. – Приятель вот прибыл из нашей губернии. Росли мы с ним вместе. Любите и жалуйте.
Эльза Карловна перевела умные и хитрые глаза на Ивана Петровича.
– Ах, мы ошень рады! Крюшону? Шампанского?
– Да вы лучше нас познакомьте с девицами, – строго сказал Мещерский, давая ей понять, что дело – прежде всего. – А после уж можно шампанского.
Эльза Карловна мигнула сидящей за клавикордами «бедной девушке», и та торопливо ушла. Не прошло и минуты, как из той же двери, в которую скрылась розовая, появились еще три девушки. Вошедшая первой, высокая и очень полная, блеснула на гостей какими-то исступленными глазами и тут же хихикнула, словно смутившись. На этой высокой и смешливой девушке было красное платье, цвет которого казался слишком ярким и резал зрачки, будто бритвой. Вторая была очень худенькой, хрупкой, по виду не больше тринадцати лет, с едва выступавшею бледною грудкой, однако столь сильно открытой, что даже немного торчали соски. На впавших щеках ее горели чахоточные пятна, и на худеньком личике было то же выражение жалобной готовности, которую Иван Петрович успел заметить у девушки с розами. И, наконец, третьей оказалась испанского или, может, даже цыганского вида красотка в коротеньком платьице, с белым мехом, накинутым на круглые, оливкового цвета, плечи. Все эти девушки, включая и ту, которая только что сидела за клавикордами, разом заговорили что-то очень приветливое, бессмысленное и развязное, отчего небольшая комната наполнилась звуками, похожими на те, которыми наполняется птичник, едва в него входит, согнувшись, чтобы не удариться о притолку, суровая хмурая птичница. Сердце так сильно заколотилось в груди Ивана Петровича, что даже в глазах потемнело, и горло сжалось, словно его сдавили веревкой. Он остро почувствовал женское тело, почувствовал запах духов, и их голоса, этих женщин развязных, звучали в ушах, словно песни сирен. Ноги его задрожали, и, чтобы скрыть это, он опустился на затянутый суровым чехлом, однако с пузатыми, золочеными ножками диванчик. Красотка с оливковыми плечами немедленно опустилась рядом, придвинулась близко и нежно спросила:
– Вы, верно, совсем здесь недавно, в Москве?
– В Москве? Да, совсем. Я недавно. Хотя я привык, – не слыша себя, залепетал Иван Петрович.
– Пойдемте наверх, – прошептала она и смуглым пальцем провела ненароком по горячей щеке молодого человека. – Там из моего окошка Москву всю видать. Так прелестно!
– Идите, мон шер, – строго приказал отвлекшийся от беседы с Эльзой Карловной Мещерский. – Идите, взгляните.
Блестя оливковыми плечами, красавица побежала наверх, поскольку оказалось, что из смежной комнаты, дверь в которую была теперь отворена, вела на антресоли узенькая и шаткая лесенка. Чувствуя, что надетая утром свежая сорочка прилипла к спине, Иван Петрович последовал за ней и сам не заметил, как очутился в очень душной комнатке, слабо освещенной свечным огарком. Все пространство этой комнатки было занято кроватью, аккуратно застеленной лоскутным одеялом. На стенах висели цветные картинки, а в углу тускло светилась небольшая икона Богородицы. Еще было зеркальце, немного надтреснутое, и на туалетном столике стояла раскрытая пудреница, от которой поднимался слабый, но приятный запах. Девушка, только что предложившая Ивану Петровичу осмотреть всю Москву из окошка, как будто бы совершенно забыла о своем предложении и, схватив пуховку и обмакнув ее в пудреницу, быстрым и шаловливым движением провела ею по носу молодого человека. Иван Петрович тут же закашлялся, а она звонко расхохоталась и упала на лоскутное одеяло, изнемогая и задыхаясь от хохота. Потом подрыгала немного в воздухе крепкими ногами в белых чулках и вдруг ухватила Ивана Петровича за руку. От прикосновения ее руки по жилам его побежал огонь, и, не помня себя, Иван Петрович опустился рядом с ней на кровать. Смуглая и высокая грудь красавицы взволнованно поднималась и опускалась в двух сантиметрах от его глаз. Иван Петрович разглядел прикрытую еле заметным пушком ее губку, изогнутую наподобие лука, и вдруг почувствовал желание такой силы, что застонал вслух, не зная, что делать. Сорвать с нее платье? Но если ее обидит такое его обращенье? Видя его нерешительность, смуглая красавица прижалась к нему всем своим разгоряченным, пахнущим все тою же пудрою телом и поцеловала его в рот так крепко, что зубы их стукнулись.
Не случилось между ними ничего хоть сколько-нибудь похожего на то, что происходило между Иваном Петровичем и Акулиной. Всего только несколько судорог, стон и сразу за стоном такая неловкость, что хоть провалиться. Иван Петрович продолжал лежать поверх лоскутного одеяла, потом спохватился и, стыдясь своего местами обнаженного тела, нащупал рукою упавшие на пол панталоны и торопливо надел их. Огарок почти догорел. Не обращая на Ивана Петровича никакого внимания, девушка достала откуда-то свежую свечку, зажгла ее от догорающего огонька, и комната осветилась намного ярче прежнего. Иван Петрович вдруг разглядел, что новая его любовница не столь молода, как ему показалось, и даже не очень красива. Нос у нее оказался с небольшою горбинкою, а волосы несколько сальными. Действительно хороши были только глаза: ярко-черные, с длинными ресницами под пушистыми бровями, но вдруг изменившееся, холодное и даже враждебное выражение этих глаз поразило Ивана Петровича. Он вспомнил, какие глаза бывали у его крестьянки, когда он, счастливый и измученный, наконец отпускал ее, скатывался обратно на траву, и Акулина наклонялась над ним, всматривалась в его лицо, а глаза у нее были полны тех же восторженных и благодарных слез, которые едва не разламывали широкую грудь Ивана Петровича.
Вспомнив наставления Мещерского, он, красный от стыда, вынул из кармана бумажную купюру и, стесняясь того, что делает, вложил ее в руку девушки. Она крепко зажала деньги в кулаке, сказала «мерси» и выжидательно взглянула на него. Он с ужасом догадался, что немым этим взглядом она спрашивает его, хочет ли он продолжать их постыдные отношения и нужно ли ей снова ложиться на лоскутное одеяло, и отчаянно замотал головой. Она поняла, усмехнулась тихонько и равнодушно пожала своими круглыми оливковыми плечами.
Он спустился вниз. Мещерского в гостиной не было, но были двое незнакомых мужчин. Один – совершенно лысый, с блестящей поверхностью головы, насаженной крепко на плечи; другой – очень полный и очень высокий, с глазами пустыми, хотя беспокойными. На коленях у лысого сидела барышня с чахоточными пятнами на щеках и отхлебывала из бокала шампанское. А полный и очень высокий все шарил пустыми глазами по призывно открытым телам других барышень, которые плотно его обступили и что-то ему говорили приветливо.
Не обращая внимания на Эльзу Карловну, которая принялась было объяснять ему, что Мещерский очень просил Ивана Петровича немного подождать, наш герой, бормоча извинения, вырвался от нее и наконец очутился на улице.
Стояли первые дни марта. С самого начала недели было тепло, текло даже с крыш, и сосульки струились на землю ручьями, теряя свои очертанья и формы. Казалось, что вдруг наступила весна и скоро зажгутся цветами поляны. Ведь мы так наивны! Ведь нас помани хотя бы мизинцем, мы сразу бежим! Вот так и с погодой: тепло стало в марте, цыгане пришли с медведями и скрипками, так многие тотчас открыли окошки. Чудесное время для сердца: весна!
