Мика и Альфред - Кунин Владимир Владимирович (книги онлайн без регистрации полностью TXT) 📗
«Нет. Это не КРАЙНИЙ случай», — подумал Мика и силой воли подавил в себе все, что обычно предшествовало УБИЙСТВУ.
— А ты, я смотрю, ухарь… — одобрительно, с оттенком уважения проговорил небритый и действительно отодвинул руку с ножом от Микиного живота сантиметров на десять — чтобы не прорезать ненароком бежевую кожу такой хорошей американской куртки.
Этого было совершенно достаточно, чтобы Мика молниеносно набросил двумя руками на финский нож свою авоську и крутанул ее так, что даже услышал хруст рвущихся связок в локте у небритого! И тут же со всего размаху еще и саданул ему ногой в пах…
Небритый взвыл, завизжал, скрючился и упал на каменные плиты у чугунных перил. Поджимая колени к груди, он катался по мокрому узкому тротуару и выл собачьим воем.
Мика вытряхнул из авоськи финку, ногой отбросил ее в сторону, наклонился к небритому и тихо проговорил:
— А теперь посмотрим, что у тебя в кармане, тварь подзаборная. А чтоб ты не очень мучился, мы тебе общий наркоз пропишем…
И ногой пережал небритому сонную артерию, как учил его Иван… Ну как его?… Митрофанович, что ли… Или все-таки Прокофьевич?…
Небритый тут же отключился. Мика обшарил его — оружия у того больше не было никакого. Какие-то адреса, телефоны на клочках бумажек. И справка об освобождении из мест заключения.
Мика все это распихал обратно по карманам небритого, привел его в чувство, безжалостно растерев уши до сизого цвета, выбросил финку в воду и сказал ему:
— Мостик видишь?
— Ви… Ви-вижу… — захлебываясь от боли в локте и промежности, еле выговорил небритый.
— Вот перейдешь мостик, и слева будет больница Софьи Перовской. Скажи, что у тебя разорваны связки правого локтевого сустава и наверняка отек твоих вонючих яиц. Понял? Там тебе помогут. Скажи, что ты гулял, а на тебя напали пять неизвестных… Помочь подняться?
— Не, не!.. Я сам… Сам… — испуганно пролепетал небритый. — Прости меня, корефан!..
— Пусть тебя собачка Жучка прощает. Я смотрю, тебя ничему в лагере не научили, сявка бесхвостая…
Мика повернулся и пошел домой.
Шел и почему-то думал, что, если бы Лаврик был жив и все это видел, он очень бы похвалил Мику. «Молоток!» — сказал бы Лаврик.
А того инструктора по убийству голыми руками звали Иван Поликарпович — это Мика теперь совершенно точно вспомнил.
… На следующий день Мике позвонили из милиции.
— Здорово! — сказали на том конце провода. — Ждать заставляешь. Двадцать восьмое отделение милиции беспокоит…
— Ребята, мне к вам прийти не с чем, — сказал Мика. — Разве что с пузырем коньяка.
— Сплавил?
Мика промолчал.
— Ну хоть не на помойку выкинул? А то мало ли кто подберет…
— Нет, — твердо ответил Мика.
— Значит, утопил, — убежденно проговорил милиционер. — И где? В Фонтанке? В Мойке?…
— Так я тебе и сказал, — ответил ему Мика.
Милиционер рассмеялся. Слышно было, как кто-то там еще развеселился. Наверное, слушал по отводной трубке.
— Ладно, Поляков, — сказали там, в милиции. — Готовь пузыря, как-нибудь заглянем. А будешь пастись в «Саду отдыха» — трепак тебе обеспечен… Будь!
— Странно… — задумчиво проговорил Альфред. — О чем бы я тебя ни спросил, ты каждый раз сбиваешься на рассказ о событиях второстепенных, практически ничего не значащих, но в то же время подчеркивающих роскошные возможности твоего тогдашнего возраста. И тех животно-физических навыков, которые были привиты тебе обстоятельствами того времени.
Мика грустно улыбнулся:
— Чему же ты удивляешься, Альфред?… Разве тебе не интересно, из чего складывается человек? Его характер?… Мировоззрение?… И пожалуйста, не забывай, что ты разговариваешь с пожилым, быстро стареющим человеком… Неужто ты, чуткая душа, не можешь понять, что все мои воспоминания о прошлом — всего лишь элементарная, неконтролируемая и бессознательная защитная реакция от бурного и неотвратимого старения?! Желание, хотя бы в рассказах тебе, мысленно вернуться в то время, когда все казалось возможным…
Альфред заботливо поправил чуть покосившийся собственный портрет над тахтой, мягко перелетел к Мике на стол и уселся прямо под трехколенной металлической рабочей настольной лампой.
— Не помешаю? — вежливо осведомился Альфред.
— Нет, нет, пожалуйста. Я закончил работу. Пусть сохнет. Потом сделаю кое-какие прорисовочки. Я вижу — тебе хочется мне возразить…
— Честно говоря, да, — греясь под лампой, сказал Альфред. — Я далек от того, чтобы упрекать тебя в кокетстве, но насчет «бурного старения», Мика, ты малость погорячился… То количество разных молоденьких девиц, из-за которых мне приходится ночевать в гараже, те охи, вздохи и вскрики, которые доносятся из твоей постели, а я прекрасно слышу их, лежа на заднем сиденье нашей машины, свидетельствуют о совершенно противоположном!..
— Альфред — солнце мое!.; Чистое и непорочное создание, незамутненное примитивным дамским фальшаком! Все эти охи и вздохи — не более чем маленький театрик одной молоденькой актриски для одного, старенького зрителя, считающего себя «участником процесса»!.. Своими взвизгами не вовремя и вскриками невпопад она безумно хочет выдать мне поддельный сертификат Настоящего секс-гиганта, чтобы мне причудилось, что она — лучшая из всех женщин, которые у меня когда-либо были… Иногда за этим стоит исконное женское тщеславие, чаще — достаточно прозрачная расчетливость.
— А это невероятное количество твоих постельных партнерш?! Кстати, мне они все кажутся одинаковыми. Может быть, потому, что утром я их всех вижу в твоем махровом халате. Разница только в размере: одной твой халат впору, другой — велик, третьей — короток.
— Надо бы купить несколько халатов разных размеров, — рассмеялся Мика. — Вот получим из «Молодой гвардии» гонорар за иллюстрации к Бабелю и пойдем с тобой на закупы… А то, что баб много, Альфред, так это все из того же возрастного ряда. Это вовсе не показатель молодой мощи, случайно задержавшейся в достаточно пожилом теле. Хотя видит Бог, и ты тому свидетель, что я стараюсь держать себя в форме! А на самом деле это тоже в какой-то мере судорожное цепляние за уходящее «мужчинство». Прости, что я повторяюсь, но мне безумно нравится это слово!.. Все не хочется смиряться, сдавать позиции… Ах, Альфред, Альфред… Какие раньше были длинные дни! Какие нескончаемые недели… А теперь все спрессовано… Месяц — всего лишь одна двенадцатая часть молниеносно пролетающего года — короткого до панического ужаса!..
— Ты пугаешь меня, Мика, — робко произнес Альфред из-под лампы. — Это мысли о смерти.
— Да нет… Скорее, о безвозвратности. Прости меня. Ты хотел узнать, почему меня вышибли из «Мухи»?
— Если не хочешь, можешь не рассказывать…
— Отчего же? Все было предельно просто. Настолько, что уже граничило с клиническим идиотизмом. Моим идиотизмом.
Уже на третьем курсе Мика был лучшим… Абитуриенты и первокурсники бегали «на Полякова», как психопатствующие балетоманы «на Уланову». В институте не было барышни, которая отказала бы Мике.
Из Варшавской академии искусств в Ленинград прибыли четыре польских профессора — отбирать лучшие работы для Всеевропейской выставки графики, живописи и скульптуры студентов высших художественных учебных заведений стран социалистического лагеря.
Один польский профессор был похож на пожилого тощего ханыгу — в невиданных тогда джинсах и какой-то лоснящейся от старости замшевой куртке. А три остальных профессора Варшавской академии очень смахивали на выпендрежных и довольно нищеватых советских стиляг, жестоко преследуемых комитетами комсомола — за серьгу в ухе, за платочек, повязанный на шее с узелком сбоку, за брюки, ширинка которых не имела стыдливо-потайного клапана, а застегивалась на открытые всему миру пуговицы.
Короче, польская профессура выглядела так, что ими не заинтересовались даже фарцовщики с Невского.
Несмотря на столь непрезентабельный вид высокой польской делегации, имя каждого из четверых было хорошо известно в художнических кругах, и за их плечами была не одна персональная выставка в Париже, Лондоне, Праге, Загребе…
