Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги бесплатно без .TXT, .FB2) 📗
Издатели, жалуясь за виски с содовой на свою тяжелую жизнь, бывало, говорили мне, что им приходится прочесть сотню скверных рукописей, прежде чем встретится хорошая. Потрудившись на ниве истории, я не испытываю к ним большого сочувствия. Историк просматривает тысячу документов, прежде чем обнаруживает полезный факт. Если он, как я сейчас, работает с письмами, и к тому же с письмами женскими, то он бредет к маленьким островкам информации через унылое болото рецептов, домашних мелочей, детских болезней, маловажных посетителей, ни к чему не ведущих разговоров с людьми, не известными историку, и сообщений обо всем, чем писавшая письмо занималась накануне.
У Сюзан Уорд, рьяной и порой очень интересной корреспондентки, были, как и у всех смертных, свои засушливые периоды. Были, кроме того, определенные умолчания, и была гордость: решившись последовать за мужем в эту полынную пустыню, она если жаловалась, то лишь в шутливой форме; она принимала позу туристки, посещающей живописный край. Итог: весь свой первый год или около того она в письмах из Бойсе по большей части щебечет. Ее единственное общество – офицерские жены, которые появляются в ее жизни совсем ненадолго: мужа куда‑нибудь переводят, или она прекращает знакомство, или о нем забывает.
Тут нет ничего такого, о чем я хотел бы знать, ни событий, ни чувств. Мне приходится долго шуршать страницами пустой болтовни, прежде чем нахожу то, над чем стоит задержаться. Между письмом, которое я только что привел, и следующим, что‑то в себе заключающим, пролегли одиннадцать месяцев, один роман, один выкидыш, волнения из‑за кори и коклюша и сколько‑то миль торопливой малоразборчивой писанины.
Почтовый ящик 311
Бойсе-Сити
17 мая 1883 года
Моя драгоценная Огаста!
Пожалуйста, учти перемену почтового адреса с прошлой недели. Летом мы будем получать нашу почту только когда кто‑нибудь поедет в город, это десять миль. Мы отказались от дома отца Меспи и со всеми пожитками перебрались в каньон. У Поупа и Коула, наших восточных попечителей, случились перемены к худшему, и они сообщили генералу Томпкинсу, что не смогут больше нас поддерживать.
Оливер переносит этот удар с такой легкостью, какая мне никогда не была под силу. Он говорит, он и не ждал, что удастся промахнуть весь путь гладко, без задержек и неприятностей, но я уверена, что вынужденная остановка злит его чрезвычайно: он всю зиму работал не покладая рук, чтобы завершить топографическую часть, и только-только договорился с подрядчиком о том, чтобы прорыли первые восемь миль канала – участок, который будет называться (меня веселит комплимент, и наворачиваются слезы из‑за невезения!) каналом “Сюзан”. Сейчас нам придется все отложить до тех пор, пока генерал Томпкинс не найдет новых попечителей. Самые вероятные кандидаты – Кайзеры из Балтимора, имеющие отношение к железной дороге “Балтимор и Огайо”.
В этих обстоятельствах лагерь в каньоне – дар свыше. Оливер получает простойное жалованье. Фрэнк и Уайли остаются при нас без всякого жалованья, помимо права садиться за наш лагерный стол. Мы сохраним при себе Джона, подсобного рабочего, чтобы содержать в минимальном требуемом порядке наши земельные участки и отводы, и Чарли Вэна, повара-китайца. Не верь фамилии, он вовсе не чахлый [142]. Он маленький улыбчивый божок из старой слоновой кости и великий денди. В субботу отправился в Бойсе, провел там ночь и, подстриженный и побритый, сияющий, пахнущий туалетной водой, вернулся вовремя, чтобы приготовить воскресный завтрак. Бетси зовет его “холосий китаец”.
Наше безденежье пугает меня – именно этого я все время и боялась или наполовину боялась, – но на летние месяцы каньон для меня намного предпочтительней Бойсе. Пусть лучше будет живописный неуют, чем уютная скука. Лагерь – это хижина, кухонная палатка с навесом над нашим столом, палатка Уайли и Фрэнка на берегу и заброшенная лачуга рудокопа ниже по течению, где ночует Джон. Хижина была конторой, но, как сказал Оливер, чтобы сидеть и ждать, контора не нужна, так что теперь там живут четверо Уордов и Нелли Линтон. Словом, “в простом низеньком доме” – и как же нам хочется тратить все силы на рытье оросительных каналов!
Когда стало ясно, что нам придется перебраться сюда, я обеспокоилась не столько за себя, сколько за Нелли. Ты помнишь, я тебе о ней писала – это дочь моего учителя, которая однажды проявила интерес к тому, чтобы когда‑нибудь поехать на Запад. Но, боже ты мой, на такой Запад – не в цивилизованное жилище, а в хижину в каньоне! Остановить ее не было возможности, она уже была в пути из Лондона, где учила детей американского дипломата. Так что Оливер и его помощники второпях пристроили для нее голую комнатушку из сосновых досок, а я все время была в полной уверенности, что, будучи привередливой особой, она взглянет, повернется и уедет обратно.
Но она просто кремень. Позавчера, когда Оливер вез ее сюда, ему пришлось остановить лошадей и убить на дороге гремучую змею. Она смотрела без отвращения, без криков, без истерики – только губы приподнялись слегка, обнажая зубы. Она восхищается пейзажем на самый что ни на есть вордсвортовский манер [143] и говорит, что комната подходит великолепно. Она уже украсила ее картинками, фарфоровыми курочками, тканями с узором пейсли и инкрустированной коробкой для рукоделия, которая принадлежала ее матери. Ее туалетный столик – ящик, поставленный стоймя и завешенный муслином, ее кровать сколочена на месте из досок. И это – для молодой особы, выросшей в английском сельском доме (сейчас он принадлежит Рёскину [144]!), чей отец знаменитый художник, а мачеха недавно опубликовала книгу “Современная девушка”!
Ничего подобного ей еще не видывали в Айдахо. До ее приезда у меня, признаться, мелькала мысль, что она и кто‑нибудь из помощников Оливера, возможно, Уайли, могут найти ситуацию романтической, но Нелли не сказать что блещет красотой, слишком много зубов и слишком мало подбородка, и, боюсь, ее дарования, сколь бы ни были они чудесны, чисто сестринские…
Продолжу позднее. Мы, как ты можешь представить, по горло заняты обустройством в нашем примитивном лагере.
Твоя неизменно,
Сю
Среди немногих дедушкиных бумаг, наряду с оттисками его статей в “Новостях ирригации” и “Трудах Американского общества инженеров-строителей”, имеется правительственный бюллетень о плотине Эрроурок – в момент завершения ее постройки самой высокой в мире. Помимо политиков, поставивших сооружение плотины себе в заслугу, там перечислены инженеры, которые ее строили. Оливера Уорда в этом списке нет, но есть Э. Дж. Уайли. Именно Уайли, в то время уже крупная фигура в мелиорации, послал бюллетень дедушке, написав на чистой странице: “Это твоя плотина, босс, что бы тут ни говорилось, – она самая, мы о ней толковали на речном берегу за двадцать лет до того, как появилось Бюро по мелиорации”.
Профессиональный оценщик задним числом, я знаю, что дедушка за счет личной инициативы, располагая финансами маленькой и едва сводящей концы с концами корпорации, пытался сделать то, что в итоге удалось только федеральному правительству с его громадными возможностями. Это не значит, что он был глуп или слеп. Он был – преждевременен. Его часы показывали время пионеров. Он встречал поезда, которым еще ехать и ехать, он ждал на перронах, которые еще не построены, у путей, которые, может быть, тут и не пролягут. Подобно многим другим пионерам Запада, он услышал, как бьют часы истории, и неверно подсчитал удары. Надежда всегда опережала факты, возможность затушевывала контуры реальности.
Когда, к примеру, они перебрались в лагерь в каньоне, то рассчитывали пробыть там лишь до конца лета. Они пробыли пять лет.
Само собой, я никогда не видел этот лагерь в каньоне Бойсе. Когда я подрос настолько, чтобы о нем узнать, над ним уже было триста футов воды. И хорошо. Заброшенный клочок земли в ущелье, где огород зарос сорняками, где забор повален, канавы засорены, окна выбиты, где от моста остались только колеблемые течением обрывки троса, где каждый торчащий гвоздь и каждый столб забора опутан шерстью проходящих овечьих отар, он выглядел бы воплощением провала и безнадеги.
