Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве (книги без сокращений txt) 📗
когда девушка уступает юноше, это значит, что и юноша уступает девушке и что он не уважает не только ее, но
и самого себя. Можно было бы сказать: он изменяет самому себе. Или даже: он изменяет ей с ней же самой. Так
же как в свое время, вступив в связь с Мари, я изменил нашей любви.
— Нет, не судите — и не судимы будете, ведь и сами мы не безгрешны. “Кто из вас без греха, первый
брось в нее камень”, — сказано в Евангелии от Иоанна, который тут же добавляет (как видите, и Писание не
лишено юмора): “И они стали уходить один за другим, начиная от старших до последних”. Одилия, конечно, не
Жизель, хоть я и делаю вид, что меня пугает якобы существующее между ними сходство. Она, по крайней мере,
никому не изменяла. И как понять, какую роль в том, что произошло, сыграла любовь, а какую чувственность,
которая нам кажется вполне естественной у сыновей и непростительной у девушек? Здесь не было и того
предательства женщины, которая, оправдываясь своей неудовлетворенностью, заводит себе любовника. В ее
поступке, в том, что она уступила Бруно, не задумываясь над тем, к чему это может привести, нет ничего
похожего на слабости Луизы, которая никогда не забывает о соблюдении приличий. Тут была глупость, была
греховность объятий, пробуждающих в нас инстинкты, эту приманку, на которую ловится несовершенная
человеческая природа. Была сладостная капитуляция, белое полотно, полотнище белого знамени, а знамя
следует держать в чистоте…
— Без двадцати два. У вас лекция, — говорит обеспокоенная Лора.
Когда-то человек в шелковых чулках, какой-то епископ, ошибся, составляя перечень человеческих грехов:
это, конечно, проступок, но не преступление.
Второй антракт. В шесть часов я был уже дома, рассчитывая, что Бруно вернется в половине восьмого.
Но он не появился ни в восемь, ни в девять. В десять Лора начала то и дело выбегать из дому, чтобы
посмотреть, не появился ли он в конце улицы — этого безмолвного коридора с двойным сводом — лампочек и
звезд. Наконец зазвонил телефон. Это Луиза.
— Бруно у меня, — сообщила она. — Вместе с Одилией. Вообрази, они не смеют вернуться домой. Это
ловко! Колыбель не такой уж плохой подарок от жениха, веселая жизнь ждет Одилию.
И следом за этой тирадой нравоучительное замечание:
— Неужели они не могли быть поосторожнее?
Да простит мне святой Мальтус! Что мне до отягчающих обстоятельств, результат говорит сам за себя. К
чему лишние слова!
— Скажи им, чтобы они немедленно возвращались. Я, кажется, никого еще не съел.
Они появились лишь в одиннадцать, гораздо менее смущенные, чем был бы я на их месте, но все-таки
они шли гуськом. Бруно, который на этот раз вынужден был держаться храбро, шел впереди, прикрывая своей
спиной, словно щитом, Одилию.
— Не усложняйте своего положения и не стройте из себя детей, — сказала Лора, взяв девочку за руку. —
Садитесь, Одилия.
Она всегда обо всем подумает. И пока она усаживает будущую мать, у которой, теперь я понимаю почему,
так развилась согласно моде грудь, я стараюсь придумать, как мне начать разговор, и, кажется, нахожу
подходящую фразу.
— Признаюсь, Одилия, я больше вам доверял.
— Не обвиняй ее, — протестует Бруно. — Мне это далось не так просто.
Одилия даже подпрыгивает при этих словах.
— Не станешь же ты утверждать, что сознательно поступил так? — говорит Лора.
— Конечно, сознательно! — откровенно признается Бруно.
Но он тут же поправляется:
— Я, конечно, говорю не о ребенке.
— Ты, право, огорчаешь меня, — замечает мосье Астен, — я тебе тоже очень доверял.
— Знаю, — отвечает Бруно, — но тебе-то легко говорить. А каково было мне! И потом Одилия — теперь-
то я могу это сказать — в то время еще ничего не решила. И вот однажды вечером я воспользовался случаем…
— У тебя никто не спрашивает подробностей, — одергивает его Лора.
И медленно повернувшись к Одилии:
— Вы еще не решили для себя самого главного и все-таки пошли на это!
— Он просто ничего не понял, — отвечает Одилия.
И затем тише, с какой-то особой интонацией, от чего она сразу преображается, заканчивает:
— Он никогда ничего не может толком сказать, он всех боится, не верит в себя. А это. по крайней мере,
было доказательством…
Словно ангел пролетел рядом с нами, и пусть его крылья потеряли свою белизну, от него повеяло теплом.
Лора о чем-то сосредоточенно думает, что-то прикидывает в уме, даже шевелит губами.
— Если я правильно поняла, это случилось во время каникул и вы беременны уже три месяца?
Мосье Астена снова охватывает раздражение, его беспокоит совсем другое. Если она пошла на это по
собственной воле, то такая искушенная девица стоит двух.
— И с тех пор вы продолжали в том же духе? — спрашивает он.
— Раз она моя жена, — невозмутимо отвечает Бруно.
Мы с ним говорим на разных языках. Ни ей, ни ему не стыдно; им только неприятно, да еще они
побаиваются родителей, у которых сохранились отвлеченные, полумистические представления о чистоте,
неприкосновенности, законности, тогда как в сердечных делах, так же как и в вопросах плоти, вполне
достаточно откровенности и простоты. За красивыми чувствами они не видят, как видели мы, первородное,
звериное начало, страшного зверя, который только ненадолго притаился, чтобы удобнее напасть на них. Они
приручили этого зверя, освоились с ним, сделали его безобидным, и когда наступает время пить, спать или
любить, они дают ему насладиться, дают волю его инстинктам.
— Не будем говорить о том, что вы нас лишили многих радостей, — продолжал мосье Астен, — но и
себя вы обеднили во многом.
Слова, сказанные лишь для того, чтобы я мог сохранить позу благородного отца. Бруно не сомневается в
этом.
— Извини меня, — бормочет он.
В третий раз за сегодняшний день он произносит эту фразу, но не хочет употребить более сильного слова.
Однако от того, извиню я его или прощу, ничего не изменится. Нас тут четверо, и нам суждено прожить нашу
жизнь здесь, на этой улице, всем вместе. Для этой поспешной, но неизбежной свадьбы необходимо мое
согласие. Я даже не могу показать, что даю свое согласие скрепя сердце, иначе в будущем мне грозит изгнание.
Я тот добрый отец семейства, я должен быть тем добрым отцом семейства, который только в интересах молодой
четы оттягивал свадьбу и, конечно, сожалеет, что события развернулись слишком быстро; но, если верить
статистике, факт этот довольно распространенный, и не больше чем у тридцати процентов супругов бывает
настоящая первая брачная ночь. Сдержанный, все еще огорченный — ведь я и опомниться не успел, а нам,
хранителям принципов, надо держаться с достоинством, — но уже подобревший, полный христианского
милосердия, готовый благословить виновных, я могу найти единственный выход из создавшегося положения —
сделать вид, что я сам спешу больше всех.
Ясно, что откладывать больше нельзя.
— Одилия, ваши родители о чем-нибудь догадываются? — тотчас же спрашивает Лора.
Одилия отрицательно качает головой. Ее лицо вытягивается. Она кажется в эту минуту совсем юной
девочкой, хрупкой, беззащитной, она даже не представляет себе, как волнующе мила она сейчас, когда с ее
ресниц готова скатиться слеза, и как трогает мысль, что в этой очаровательной согрешившей девчушке уже
развивается новая жизнь. Ее собственные родители внушают ей гораздо больше страха, чем мы; что же, это ей
будет зачтено. Лора касается моего рукава.
— Если хотите, Даниэль, я провожу ее и поговорю с матерью. Нам, женщинам, легче договориться.
— Передайте ей, что я готов принять мосье Лебле или же зайти к ним, как им будет угодно.
Лора надевает пальто. С тех пор как умерла ее мать и она стала по женской линии старшей в семье, ее
