Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве (книги без сокращений txt) 📗
молчаливость и покорность явно идут на убыль. У нее теперь не только есть свое мнение, но даже появилась
какая-то решительность, словно она лишь сейчас начинает жить. Но у меня нет времени раздумывать об этом.
Бруно целует Одилию в губы.
— Ничего, моя девочка, — говорит мосье Астен, отворачиваясь.
Г Л А В А X X V I I
И вот на следующий день, когда Лора ушла за покупками, я увидел, что к нашему дому на своих
несгибающихся ногах приближается отец Одилии в сопровождении супруги, которая семенит рядом с ним,
постукивая кончиком зонта по гравию. Он пожимает мне руку с тем самым выражением, какое было у него на
кладбище, и садится.
— Мы ошеломлены, — говорит он, опускает перчатки в шляпу, а шляпу ставит на колено.
Мадам Лебле тяжело вздыхает, ее выцветшие, желтоватые глазки с острыми черными зрачками,
напоминающими грифель на неотточенном конце карандаша, так и шарят по комнате. Мосье Лебле продолжает:
— Когда я думаю о том, что случилось…
Он, видимо, считает своим долгом сделать торжественное вступление. Я уже успел прийти в себя, и меня
его уловки почти забавляют. В подобных ситуациях отец юноши чувствует себя более уверенно, поскольку в
глазах окружающих (спрашивается, почему?) обесчещенной считается только девушка. Как ужасно сознавать,
стонет мосье Лебле, что, прожив в этих местах двадцать лет, ничем не запятнав своего доброго имени,
напротив, столько сделав для Шелля (ведь мои труды, посвященные каменным орудиям доисторического
человека так называемого Шелльского периода, приобрели такую известность), я вдруг стал объектом сплетен и
пересудов. Я понимающе киваю головой, а сам поглядываю на фиолетовую ленточку на отвороте его пиджака,
— мне не удалось заслужить такой за двадцать лет своей педагогической деятельности. Наконец мы доходим до
того, что пришлось пережить несчастному отцу, когда он узнал, что его дочь — всему Шеллю она известна как
очень серьезная девочка — позволила себя соблазнить юноше, от которого меньше всего можно было ожидать
подобной низости. На мой взгляд, виноваты были оба. Но в глазах этого человека, который не преминул бы
обозвать шлюхой согрешившую дочь соседки, его собственная дочь могла быть только несчастной жертвой, а
сам он, видимо, чувствовал себя борцом за справедливость, разоблачающим коварного совратителя. Вот почему
так пронзает меня его взор. Мадам Лебле шмыгает носом, она по крайней мере искренна в своем горе. А я
думаю: “Почему убитые горем люди становятся смешными, как только начинают предъявлять какие-то
требования?” Мосье Лебле продолжает: он не может простить Бруно, но и не хочет взваливать на него всю вину.
Он хотел бы только сказать о тех, кто своим пагубным примером… а такие есть в каждой семье…
— Теперь уже поздно обвинять кого-то, — прерывает его жена.
Мосье Лебле сбавляет тон, требует как можно скорее поженить детей и, когда это станет необходимым,
отправить Одилию куда-нибудь в провинцию, где бы она родила ребенка, не привлекая к себе внимания, и
прожила бы там некоторый срок, достаточный для того, чтобы сбить всех с толку.
— У вас, кажется, имеется небольшой дом неподалеку от Анетца?
— Да, он принадлежит моему сыну, — отвечаю я, стараясь поднять акции Бруно как владельца
недвижимости.
— Да, знаю, третья часть дома, — уточняет мосье Лебле.
Отсылать Одилию в Эмеронс мне кажется излишним. Надо уметь отвечать за свои поступки, и подобные
предосторожности могут только вызвать насмешки, ничего не изменив в актах гражданского состояния, где
будет сказано, что вы родились полгода спустя после свадьбы ваших родителей. Теперь мы, очевидно,
приближаемся к самому животрепещущему вопросу, к вопросу об устройстве детей, о квартире, о средствах. In
the end all passions turn to money 1.
— Они ни о чем не подумали, нам придется подумать за них, — продолжал мосье Лебле. — Скажу вам
откровенно, что сорок тысяч франков в месяц для молодой четы, у которой вот-вот появится ребенок, кажутся
мне суммой более чем скромной. Должен вам также сказать, что в настоящее время я вряд ли смогу оказать им
существенную помощь.
— Пусть это вас не волнует, я помогу им, — говорит мосье Астен.
— Я бы охотно приютил их у себя, если б не наша теснота, ведь у Одилии еще две младшие сестренки.
Но, может быть, мадемуазель Лора могла бы уступить им второй этаж, ведь она теперь одна в таком большом
доме.
— Лора бедна. Этот дом — все, что у нее осталось. Детям пришлось бы платить ей за квартиру.
— Я иначе и не мыслю.
— В моем доме им ничего не придется платить. И не надо будет покупать обстановку.
Мосье Лебле мнется, переставляет шляпу с одного колена на другое и наконец говорит:
— Извините меня, мосье Астен, если в разговоре с вами я буду так же чистосердечен и прям, как и в
своих делах. Сейчас речь идет не о временном решении вопроса, а о будущем наших детей. С какой бы
почтительностью и любовью ни относились они к родителям, им все равно захочется самостоятельности. Кроме
того, не дай Бог, что случится, и встанет вопрос о наследстве, — мы должны все предусмотреть, ведь у детей
нет никаких прав на этот дом.
— Мы можем составить арендный договор.
Супруги Лебле переглядываются. Может быть, я сказал какую-то глупость? Мосье Лебле, быстро мигая,
поспешно возражает:
1 В конце концов, все страсти сводятся к деньгам (англ.).
— Но ваши старшие дети…
Практически они устроены… Что же касается будущего раздела наследства — надо действительно все
предусмотреть, — допустим, что этот дом останется за Бруно, а Эмеронс и дом Лоры разделят между собой
Мишель и Луиза.
Я не долго думая включил в общее наследство и собственность Лоры. Но, как мне показалось, это ничуть
не удивило мосье Лебле. Тем не менее он все-таки попытался возразить:
— Но мадемуазель Лора…
— Мы с Лорой, знаете ли… — начал было мосье Астен.
Супруги снова переглядываются с понимающим видом.
— Да, да, я знаю, что вот уже пятнадцать лет вы живете в полном согласии.
Слово “согласие” звучит как-то странно.
— Одним словом, если я вас правильно понял, вы могли бы перебраться в дом напротив к мадам Лоре?
Я остолбенел. Неужели они думают… Мне никогда не приходило в голову, что самоотверженная
преданность Лоры могла быть превратно истолкована и внушала кому-то грязные мысли. Но все-таки, может
быть, я ошибаюсь? Мосье Лебле, вероятно, хотел сказать, что, оставив за собой второй этаж дома Омбуров,
свой дом я смогу передать детям. Ну, если этот человек, который, сам не принося никаких жертв, лишь
злоупотребляет своим положением пострадавшей стороны, если он думает, что я способен на такой поступок,
он слишком высокого обо мне мнения. Он просто переоценивает меня. Я пробую объясниться:
— Боюсь, я неудачно выразился…
Я сбиваюсь, и моя растерянность только подтверждает их подозрения.
— Прошу вас, мосье Астен, это нас не касается. Вы живете так, как считаете нужным. Лучше давайте-ка
подведем итог. Мы должны безотлагательно женить наших детей, они устраиваются здесь, и мы помогаем им,
пока они не встанут на ноги. Они, конечно, наделали глупостей, но, слава Богу, им повезло — они родились в
таких порядочных семьях. Когда мы шли сюда, я говорил жене: “Все это неприятно, очень неприятно, но с
мосье Астеном мы можем быть спокойны — он все уладит”.
Он все говорит, говорит, и у меня уже больше нет сил слушать его. Неужели я так никогда и не избавлюсь
от своей идиотской немоты, от этой привычки, где надо и не надо, чувствовать себя виноватым и считать своим
долгом расплачиваться за долги, которых я никогда не делал? Стоны и вздохи отца Лебле, которые поначалу так
забавляли меня, оказались хорошо продуманным вступлением, рассчитанным на то, чтобы выбить меня из
