Дети победителей (Роман-расследование) - Асланьян Юрий Иванович (книги бесплатно без онлайн .txt) 📗
— Я не представляю себе, как можно блокировать горную страну.
— А как положить сто тысяч человек и сделать из них чеченский чернозем — представляешь?
— Мне кажется, чеченцы сами устали от собственных бандитов-работорговцев. Поэтому начали помогать федералам. Горцы согласны даже на такую цену — терпеть наше присутствие. Конечно, они нас не любят, более того — ненавидят. И еще долго будут ненавидеть. Но что будет потом, когда мы поможем им справиться с бедой, которую они уже осознали как беду? Согласятся ли чеченцы остаться в составе Федерации? Поэтому я думаю: надо заключить с ними договор, в котором четко обозначить условия, сроки, что через 50 лет мы расходимся, а сейчас вместе только для того, чтобы справиться с работорговлей. А если захотят остаться, пусть остаются и живут с нами в мире.
Сережа возвращался домой один, как всегда, уже много лет. Он думал об Александре Васильевиче Соколове и представлял его стародавним человеком, при этом таким кротким, будто имевшим «обрезанное сердце», как говорилось в Библии. Вспомнил его взгляд — сосредоточенный, теплый, веселый… Тут же всплыли слова какого-то ипполога в описании лошади: «Веселый взгляд — признак кроткого нрава и усердия в работе». Как похоже на самого Соколова… Когда Сережа беседовал с Александром Васильевичем, становился лучше. Он сейчас это понял. И когда думал о нем — становился другим. Сереже стало страшно и легко. Он боялся того, что скоро станет снова самим собой, когда вернется туда, где Соколова нет. Но боязнь эта не пугала и не принижала его. В такие минуты Сережа был исполнен немногословного веселья и внимания. Являлось настроение, похожее на вдохновение. «Расположение души к какому-либо делу», — вслух произнес он слова Пушкина. Сидевшая рядом с ним в троллейбусе женщина покосилась на него и, видимо, на всякий случай отодвинулась на самый краешек сиденья.
Сергей попытался вспомнить, чтоб хоть раз применил Александр Васильевич иронию или ухмылку в оценках — и не вспомнил. Конечно, стёб хорош против самодовольства и лицемерия, но самого автора он расслабляет и путает, как и слушателей. Говорят, Ельцин обладал харизмой. Когда ты боишься человека или завидуешь ему, он харизматик. Получается, любой, кто готов напасть или отомстить по злопамятству, это харизматик. Одно дело — чужое своеволие, другое — благодаря кому-то вдруг заметишь и удивишься: куда это мои капризы подевались?
Чем удовлетвориться.
В первой кавказской кампании столкнулись еще не знакомые, еще чужие друг другу народы — сила тогда и служила источником права. Сегодня победитель не может рассчитывать на смирение поверженного противника, ибо последний и сам одной милостью не удовлетворится. Слишком многое изменилось в мире.
Милость победителя.
«Я армии штабс-капитан Клингер» (Иван Клингер, офицер, 2,5 года в плену, в двойных кандалах и с цепью на шее). «В течение двух лет пленные убывали и прибывали, а я все оставался (вначале торговались о цене, потом об обмене на родственников, которых отправили в Сибирь)… Глубокое раздумье овладело мною, я просиживал целые дни с утра до вечера почти неподвижно и вдохновлялся какою-то особенной силой, углубляясь мыслию во все случайности, которые мне могли предстоять. Результат мышления решил мне, что делать, его я поставил себе в обет священный. И потому я положил: не говорить ни слова ни днем, ни ночью даже с самим собою, ничего не писать, не двинуться с места ни на волос по воле неприятеля, покуда на ногах кандалы, а если их когда-либо снимут — не выйти из сакли, покуда не дадут приличной одежды. Если дадут одежду или белье чужие — не брать: оно милостыня, разве насильно оденут. Если даст хозяин и новое, и из своих рук — взять, если старое, хотя бы и починенное — не брать. Если в пищу дадут один хлеб — не есть, хотя бы умер, а если к нему будет приличная прибавка: мясо, чай, сыр, яйца — то есть, но не все, ибо азиатское приличие требует оставлять что-либо. Словом: во всем, что от меня потребуют или мне предложат — действовать согласно своему положению, то есть отвечать до известного времени — молчанием и неподвижностью. Война началась… В Чечню привели, ведите же назад сами…»
Журнал «Родина», 1994 год.
Мы сидели в отделе социальных проблем «Пармских новостей», курили и тихо пытались решить проблему войны и мира. Ну и что? Толстой написал четыре тома «Войны и мира», а Ельцин — указ на одной страничке. И кто победил? Паша Алохин.
В углу Марина Вяткина читала очередное письмо в редакцию. Похоже, она дочитала его до конца, распустила волосы, как Магдалина, и начала каяться. Оказывается, она еще полгода назад познакомилась в поезде с попутчиком, молодым джентльменом, и скрывала этот факт от коллег, как позорный поступок.
— Читайте! — вскрикнула она в отчаянье — и бросила письмо нам. Ну мы сразу бросили Толстого…
«Добрый день, Марина, — писал джентльмен, — помните песню Высоцкого: «Не пройдет и полгода, как я появлюсь»? И вот он — я, бывший транзитный пассажир с популярным именем Ваня. С огромным приветом и букетом воспоминаний.
Марина, довольствуясь тем, что нашу встречу определила ничтожная случайность, я отдаю себе отчет в том, что превратности судьбы порой оставляют неизгладимый осадок в душе человека. Так это случилось в том железнодорожном купе, где произошла наша судьбоносная встреча.
Интивное предчувствие и мужская доверчивость уверовали меня в положительности выбранного варианта. Тем не менее, Марина, нас разделяют многие километры, которые, возможно, сыграют роковую роль в твоем воображении. Но, на мой взгляд, для всего нежного и доброго, чистого и одухотворенного преград не существует. Поэтому, думаю, уже этот год можно считать основоположником того, где, когда и как сойдутся наши исстрадавшиеся души. А пока можно обойтись взаимно-регулярной перепиской, поскольку ничего более предложить не могу: моя транзитная поездка завершена — вагон загнан в тупик. Впредь обещаю быть более откровенным.
Ваня Долгушин из Кунгурской колонии общего режима».
В комнате стояла тишина, будто поезд еще только точкой появился на горизонте.
— Он злоупотребляет вводными словами, — покачал головой Сережа.
— Что такое «интивное предчувствие»? — спросил я Марину.
— Скорее всего, это новообразование — из «интимного» и «интуитивного», — предположила она.
— А «неизгладимый осадок»? — поднял голову Сережа. — Марина, что случилось в том железнодорожном купе?
— Для доброго и нежного, чистого и одухотворенного преград не существует!
Красавица Марина вульгарно хохотала. Грохотал поезд.
Ответное письмо Ване мы написали вместе.
Позднее, когда начались выборы в Госдуму, злые языки утверждали, что на рекламу собственной акции «Учитель года» Павел Владимирович потратил больше денег, чем на годовые стипендии победителям конкурса работников образования. Но я-то знал наверняка: это утверждают они — черные пиарщики Ирины Каслинской, железной леди пермской прессы.
Мы, журналисты, на происходящее не роптали, поскольку ездили много — и не такое случалось видеть. Возвращаясь с какого-нибудь «балла» по случаю предвыборной кампании, в редакции тихо сетовали: «Угощали бедно, зато список спонсоров занял пол сценария…»
Потом коллеги утверждали, что я написал шедевр о Паше — и зря это сделал. Конечно, шедевр — это слишком сказано, а все остальное верно. Одна известная стилистка заметила: «Прочитала — и такое сильное впечатление было, что чуть-чуть не проголосовала за него». А другая демонстрировала мой материал студентам — практикантам как образец профессионального мастерства. Но в ЗС области все равно выбрали не меня, а Пашу. Поэтому, когда пришло время выборов в Госдуму, мой Сашка справедливо заметил: «Тебе, папа, пора баллотироваться самому». Я, понятно, отшутился — не стал выдвигать собственную кандидатуру.
