Исповедь любовницы Сталина - Гендлин Леонард Евгеньевич (читать книги .TXT) 📗
Мамочка, я вас очень люблю и почитаю. Каждое утро произношу слова молитвы. Прощайте, мамочка. Нет, до свидания. С глубоким уважением Ваш сын Федор Крюков».
Потрясенная, я молча слушала. Пильняк продолжал:
— Крюкова перекрестилась. По умершему сыну в церкви заказали панихиду, местный священник отказался взять деньги. В дом Крюковой пришел Шолохов, не торопясь, степенно, по-стариковски отхлебывал из блюдечка чай, сахарок грыз вприкуску, с аппетитом уплетал баранки с медом, единственное угощение, которое было. Поинтересовался здоровьем хозяйки, посетовал, но слез не пролил, что умер его «товарищ и лучший друг». Крюкова спросила: «Скажите, Миша, вы когда-нибудь видели у Феди переплетенные тетради, исписанные мелким почерком?»— «Конечно видел, он носил их в полевой сумке, иногда делал в них записи, делился со мною заветной мечтой написать книгу о казаках, о Доне, о нашей широкой земле». — «М. Л., куда, по-вашему, могли деться тетради сына?»
Лицо Шолохова, уши, руки покрылись круглыми красными пятнами. Ему стало не по себе. «Откуда мне знать? Возможно, сумку вместе с Федей закопали в братскую могилу? А может, кто и подобрал, бумага завсегда нужна для курева и по всяким разным надобностям». — «Миша, вы узнали бы сумку сына?» — «Как не узнать». Из комода Крюкова достала потрепанную полевую сумку с вышитыми инициалами сына. «Мне прислали ее вместе с извещением о смерти Федора».
Словно загнанный зверь, Шолохов стал озираться по сторонам. Вдова станичного атамана спросила: «Где находится могила сына? Скажи, куда ты дел тетради Федора Крюкова? Умоляю, верни мне их, я отблагодарю, отдам все, что есть у меня. Я хочу иметь единственную память о своем ребенке. Для чего тебе его записи? Материнское сердце нельзя обмануть, оно подсказывает, что ты от меня что-то скрываешь!» Шолохов ушел не простившись. «Прошло несколько страшных, невыносимых лет, — продолжала Крюкова. — Не стану говорить, как я их вынесла. Тоска по сыну, боль и горечь преждевременной утраты подтачивали силы. Лучше бы мне не дожить до того кошмарного дня — 15 января 1928 года. Соседи принесли истрепанный журнал «Октябрь». Не поверила своим глазам, думала, что такое может во сне только присниться. Под своей фамилией Шолохов начал печатать книгу моего сына, которую назвал «Тихий Дон». Он. почти ничего не изменил, даже некоторые имена действующих лиц оставил прежними. В конце года закончилось печатание второй книги. Я поехала в Москву, в редакции со мной разговаривали сухо, приняли за сумасшедшую. Написала письмо Калинину, ответа от него так и не дождалась. В станице Вешенской Шолохов отказался меня принять, прислал записку: «За деньгами надо обращаться в отдел социальной помощи». Осенила мысль, что тетради Мишка мог забрать только у мертвого сына, значит, в последние часы жизни он был около моего Федора. Снова отправилась в столицу, писатель Вересаев и журналист-народник политкаторжанин Иосиф Генкин отвели меня к адвокату. Выслушав нас, он сказал: «Голубушка, возможно, вы и правы, но у нас с вами нет вещественных доказательств. Дальнейшая борьба бесполезна, вы только себя поставите в дурацкое положение. Юристы словам не верят, мы признаем только документы. Я бессилен вам помочь и уверен, что никто не поможет…»
Мне написали, что Крюкова отравилась…
Ночью пароход подошел к Ялте. Нас встретили Мария Павловна Чехова, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, Владимир Иванович Немирович-Данченко, который до конца своих дней с нежностью относился к порхающей вдове. Мария Павловна отвела нам две маленькие, чистенькие комнатки. Чтобы ее не стеснять, я утром сняла комнату рядом с их усадьбой.
Немирович-Данченко стал уговаривать Пильняка сочинить для Художественного театра пьесу.
— Вы, Борис Андреевич, личность сугубо одаренная, нам нужна от вас умная, современная пьеса. Под нее могу отвалить приличный аванс.
— Писать современную пьесу необычайно трудно, напишу, потрачу уйму времени, а потом братья-борзописцы типа безыменских или билль-белоцерковских начнут дружно прорабатывать, копаться в биографиях героев, искать вывихи, трещины, промахи. Чехову, Леониду Андрееву, Горькому и даже Блоку было намного легче, их никто не третировал, цензура почти не вмешивалась.
— Мне рассказал Василий Иванович Качалов, как вы со Станиславским умели ее лихо обходить. Любой жандарм принимал с восторженным умилением из надушенных ручек хорошеньких актрис заветную контрамарочку на два лица.
— Меня уже один раз казнили без кавычек за «Повесть непогашенной луны».
Наступило неловкое молчание. Немирович-Данченко быстро нашелся:
— В таком случае, придумайте что-нибудь безотносительно-абстрактное.
— С удовольствием напишу пьесу из жизни западной интеллигенции.
— Обыкновенное копание Вас не устроит, мы по горло сыты мелодрамами, нужны острые ситуации и драматургический конфликт.
— Тогда обратитесь к присяжным драматургам — Безыменскому, Киршону, Треневу, Файко, Погодину.
Немирович-Данченко выписал Пильняку постоянный пропуск в Художественный театр.
— Посмотрите наши спектакли, придет мыслишка, заходите. Я собираю автографы умных писателей, ваши книги у меня имеются, в октябре непременно с вами свяжусь.
— А я, Владимир Иванович, собираю автографы умных режиссеров, — отпарировал находчивый Пильняк.
Подружилась с Марией Павловной Чеховой. Добрая, хлебосольная, всех, кто встречался на ее пути, она окружала материнской заботой. Поздний вечер. Высыпали яркие звезды. Легкий ветерок колышет густую траву, далеко несет волшебный аромат цветов. С Борисом Пильняком отдыхаем на знаменитой Чеховской скамейке.
— Вот кто не умел фальшивить, — сказал Борис Пильняк. — Чехов всегда один, в любом обществе — один. В поисках возвышенного он как одержимый метался по свету. Он исходил Рим, бродил по украинским селам, ездил на Сахалин. Антон Павлович не мог жить без людей. На этой самой скамейке, Верочка, он провел множество грустных вечеров.
— А мне, Боря, почему-то вспомнилась «Чайка», Нина Заречная, уютный зал Художественного театра, Арбатские переулки, Москва.
— «Чайку» люблю больше всех чеховских пьес, образ героини, Нины Заречной навеян Ликой Мизиновой. Говорят, что ее одновременно любили Левитан и Чехов. Лика была подруга М. Павловны, они вместе учительствовали в гимназии. А. П. Чехов умел глубоко прятать свои чувства. Хотите, я вас познакомлю с писательницей Лидией Алексеевной Авиловой, женщиной удивительной и неповторимой. Будучи замужем, имея троих детей, она полюбила Чехова. Вначале он ответил ей взаимностью, но из-за чрезмерной щепетильности не решился разбить жизнь налаженной, в его понимании, семьи.
— Чехов был счастлив с Ольгой Леонардовной Книп-пер? С ней он нашел Нравственный покой?
— Нет, он мечтал о детях, о большой дружной семье. Книппер — неугомонная бабочка, она часто меняла свои привязанности. Актриса рядовая, женщина капризная, властная, самолюбивая, популярность и всевозможные блага пришли к ней из-за имени Чехова. Сколько раз А. П. Чехов посылал в Москву телеграммы, умоляя ее приехать в Ялту, скрасить его одиночество. Книппер отделывалась записочками и «нежными» посланиями: «Люблю… Целую… Не могу… Очень занята… Пришли милый, деньги…»
Закончилась первая часть отпуска. Б. Пильняк проводил меня до Симферополя. Потом — Москва.
В первый же вечер посыпались телефонные звонки: в гости приглашал журналист Карл Радек, полутрезвый Рыков напомнил свой адрес и дни приема, настаивал на свидании Маленков, назойливый Семен Буденный интересовался, когда я выполню свое обещание и приеду к нему «погулять» на дачу, Ворошилов просил дать концерт для пограничников. Калинин обиделся, почему я его до сих пор не навестила… Апофеоз — звонок Сталина:
— Хвалю, — сказал он ласково, — что сдержали слово, вовермя вернулись в Москву. Завтра за вами заедет товарищ Поскребышев.
Утром позвонил секретарь Сталина:
