Удельная. Очерки истории - Глезеров Сергей Евгеньевич (читать книги онлайн без сокращений .TXT) 📗

Незадолго до войны, когда после окончания в родном Новгороде акушерской школы Соня работала на «Скорой помощи», роженица-цыганка нагадала ей судьбу. Оказалось, как в воду глядела. «Ой, тяжелая у тебя будет жизнь, – молвила гадалка. – Пойдешь ты по морю крови и огня». Тогда Соня восприняла эти слова как дурную нелепицу, вздор, и не придала ему значения. А ведь так и случилось, причем очень скоро...

«В первый же день войны, 22 июня 1941 года, – вспоминала Софья Юревич, – меня разбудили ночью: „Срочно собирайтесь в военкомат. Вас ждет машина”. Так как я медик, военнообязанная, и решив, что это, наверное, какие-то учебные сборы, собрав самое необходимое в маленький чемоданчик, как была, в летнем сарафанчике и босоножках, поехала, даже не попрощавшись с мамой. Так я, двадцатилетняя девчонка, оказалась на Северо-Западном фронте, в одном из артиллерийских полков... Назначили меня командиром санитарного взвода (на фельдшерскую должность). Под моим началом – шесть санитаров-мужчин. И началась военная служба!..

Дороги войны вывели нас на Колпинское шоссе. Бой в районе Колпино был для меня последним. Взрывной волной подняло высоко в воздух и... Очнулась я уже в госпитале в Токсово. Видимо, спасла меня маленькая иконка Смоленской Божией Матери, которой меня благословила женщина-беженка. Так я всю войну и прошла с ней в кармане...

Выписали меня из госпиталя в октябре 1941 года недолеченную и глухую. Направили в санитарное управление Ленинградского фронта. И вот я иду по незнакомым улицам Ленинграда, в смешно сидящей на мне большой гимнастерке, на коротко и безобразно остриженной (после ранения) голове смешно сидит пилотка, а за плечами скатанная по походному шинель и солдатский вещевой мешок. По глухоте меня решили демобилизовать. Я в слезы: „Взяли меня в армию здоровой. Куда же я, больная, пойду в чужом городе, блокадном?" И решительно отказалась. Посовещавшись, меня направили в открывавшийся эвакогоспиталь № 64 на проспекте Энгельса, 71.

Вот и нужный адрес, бывшая школа. Кругом парты, разбросаны тетради, учебники. Много пыли и песка, осыпавшаяся штукатурка. Поднялась на второй этаж, вошла в класс, села за парту. Вспомнилась своя, такая недавняя школа. Очнулась от прикосновения чьей-то руки. Оборачиваюсь. Человек в военной форме, начальник госпиталя, что-то спрашивает. Я волнуюсь, пишу ему ответ на бумаге, показываю предписание. Но глухие ему не нужны. Я кричу изо всех сил, что отсюда никуда не уйду. Начальник уходит. Подбираю школьную тетрадь и пишу, что мне необходимо для операционной.

Вернулся начальник госпиталя, а с ним высокий худощавый старик в форме, которая сидела на нем как влитая, в ярко начищенных хромовых сапогах. Лицо хмурое, худое. Маленькие глазки стального цвета строго смотрели на меня из-под седых бровей. Мельком взглянул на мои записи, что-то сказал начальнику и пишет мне: „Военврач 2-го ранга Бирюков Михаил Степанович – хирург. Будете работать со мной“. Как мне потом объяснили, он начальнику сказал: «Дело свое она знает, а разговаривать на работе я не люблю». Так я и осталась в этом госпитале в должности операционной сестры до июля 1944 года».

Начальником госпиталя с момента его открытия госпиталя был военврач 1-го ранга Александр Владимирович Лифшиц – отец известного ленинградского поэта, писателя и драматурга Владимира Лифшица [31].

«Октябрь 1941 года, в госпитале еще нет ни раненых, ни персонала, – вспоминала Софья Юревич. – Я, чтобы хоть как-то убить время и чувство голода, знакомилась с окрестностями. Поднявшись вверх по Рашетовой улице, очутилась на Старо-Парголовском проспекте в симпатичном поселке из зелененьких деревянных домишек финской постройки. Здесь же был небольшой магазинчик. Вокруг поселка, в сосновом лесу, перерытом траншеями, стояли зенитки.

Во время прогулки меня задержал патруль: я была в военной форме, но без документов – они были сданы в госпиталь для оформления. Стали выяснять: кто я? А пока я сидела под арестом, вокруг меня собрались солдаты с аэродрома „Сосновка“, на территорию которого я и забрела. Я глухая, объясняюсь только письменно. Прошу у них что-нибудь поесть. После выписки из полевого госпиталя прошло уже несколько суток, а я, кроме сухарей, ничего не жевала.

Летчики принесли мне тарелку чечевичной каши. Я такой страшной черной каши никогда не ела. Попробовала, и с голодухи она показалась мне такой вкусной, что я не заметила, как проглотила всю тарелку, и попросила добавки. Пока я ела, сверили мои данные в комендатуре, и меня отпустили. Летчики дали мне с собой сухарей и пригласили приходить к ним есть кашу. Потом я еще не раз приходила к ним, чтобы немножко отдохнуть душой от раненых, стонов, крови, среди молодых здоровых парней. Ведь я же была совсем молоденькой девчонкой...

Пока медработников еще почти не было, я выбрала для операционной два самых чистых и светлых класса, сделала надписи. Вытащила в коридор парты, все намыла. Притащила длинные столы для перевязок. Михаил Степанович писал мне, что надо делать.

Вскоре стали приходить медсестры с курсов. Молоденькие девушки таращат глаза на мою безобразную форму и огромные сапоги. И все-таки они прислушивались ко мне, так как я уже с опытом работы.

В ноябре 1941-го стали поступать первые раненые – в основном, с Невского пятачка. Их везли санпоездом до станции Пискаревка. Там, в больнице Мечникова, был распределитель, далее развозили по госпиталям на сан-поезде от станции Пискаревка по окружной одноколейке от Ручьев до Шувалово, а далее через Озерки и Удельную, на Финляндский вокзал. Развозили, в основном, по ночам. Окрестили ласково этот поезд „кукушкой“ за его одинокие гудки при подходе к станции.

Я должна была встречать „кукушку“ на станции Удельная. Заранее приходила на вокзал, сидела в дежурке и ждала, прислушивалась к знакомым гудкам. Как только „закукует“ „кукушка“ – звоню в госпиталь, чтобы высылали машину за ранеными. Когда состав приходил к платформе, я получала истории болезни раненых. Их выгружали в вокзальный павильон и на перрон. Отбирала самых тяжелых, чтобы везти их первыми. Остальные ждали своей очереди в зале ожидания на вокзале. Кто мог идти сам – собирала в группу и отправляла с сестрой пешком.

Раненых отвозили на госпитальном автобусе, который представлял собой длинный фургон, заколоченный фанерой, выкрашенный темно-зеленой краской, с красными крестами по бокам. Раненых сажали на скамейки, а носилки с лежачими подвешивали сверху на специальных цепях, другие ставили на пол. Я уезжала с первой машиной с ранеными в госпиталь, где меня ожидали изнурительные долгие часы бесконечных операций, когда приходилось сутками не выходить из операционной».

Госпиталь № 64 имел опорно-двигательную специализацию: сюда поступали с ранениями рук и ног. В госпитале оказывались основные виды специализированной помощи. Тех, у кого дела шли на поправку, отправляли в батальон для выздоравливающих, где им выдавался дополнительный паек для восстановления сил. Тех, кому предстояло длительное лечение или кто оставался инвалидом, – отправляли на Большую землю.

Вновь вернемся к воспоминаниям Софьи Юревич: «Оперировали сутками, не отходя от стола. Первые дни молоденькие сестрички с двух-трехмесячных курсов, малоопытные, терялись, не знали, как остановить открывшееся кровотечение. Бегали ко мне за советами...

Первые дни октября было много неразберихи. Среди коек и носилок мечутся еще неопытные и испуганные сестры-девочки, их учит на ходу старшая сестра Татьяна Львовна и врачи.

Операционная полна стонов и крови, наши руки с хирургом только и мелькают: они режут, шьют, бинтуют. Михаил Степанович больше молчит, и я довольна этим, а он доволен мной: без слов очень хорошо понимаю его. Очень устаю, но не от работы, а от постоянного напряжения внимания. Надо „угадать“ и вовремя подать хирургу нужный инструмент, быстро вдеть шелк в хирургические иглы, фиксировать их в иглодержателе и т. д. Если ошибаюсь, неправильно поданный инструмент летит в меня...