Роковая красавица (Барыня уходит в табор, Нас связала судьба) - Туманова Анастасия

– Вот и все. Больше ничего с собой не взяла.

– Так это правда? – внезапно осипшим голосом спросила Макарьевна. – Правда, доченька?

Цыганка кивнула. Закусила нижнюю губу, и по ее впалым щекам поползли слезы.

– Пешком с самого Сивцева Вражка шла, все ноги отстудила… Метель…

– Одурела, девка?! – завопила Макарьевна. – Хоть бы утра дождалась да извозчика взяла, ты же тяжелая, бестолочь!

– Денег нет… – Ольга вдруг качнулась, неловко ухватившись за косяк. Макарьевна, ругаясь, схватила цыганку за плечи и повлекла в глубь дома. Кузьма остался стоять в сенях, растерянно почесывая в затылке. Из темноты на цыпочках вышла Варька. Шепотом спросила:

– Слушай, кто она?

Кузьма протяжно вздохнул. Варьке пришлось потеребить его за рукав, требуя ответа, и тогда он неохотно выговорил:

– Вот, значит, как вышло… Это Ольга. Жена… Митро.

Варька ахнула. Из горницы доносилось ворчание Макарьевны, слабый голос пришедшей. За дверью пронзительно визжал ветер.

Варька знала эту историю. Еще в первые дни своего пребывания в хоре она простодушно спросила у Стешки, отчего Митро, которому шел двадцать восьмой год, все еще не женится. В ответ Стешка сделала круглые глаза, прижала палец к губам, потащила Варьку в темный закуток под лестницей и уже там страшным шепотом поведала историю «этой потаскухи» – жены Митро.

…Ольга была из тульских цыган, пела с сестрами в хоре и там, в трактире, во время выступления, попалась на глаза Митро, бывшему в Туле по «лошадиным делам». Двадцатилетний Митро, увидев высокую красавицу с неласковым взглядом темных глаз, звонко и сильно выводящую «Не томи, не спрашивай», потерял голову. Через неделю в Тулу приехали сваты от семьи Васильевых, через месяц в Москве сыграли свадьбу. Ольга тут же запела первые партии и начала пользоваться бешеной популярностью у гостей хора на зависть Зине Хрустальной. Особенно ей удавались протяжные русские песни, и слушать «Ништо в полюшке не колышется» и «Не шумите, ветры буйные» съезжалась половина московского купечества. К тому же Ольга прекрасно плясала: перенять ее плавную, живую «венгерку» так и не смогла ни одна из хоровых цыганок. А в один из вечеров в ресторане Осетрова появился Прокофий Игнатьевич Рябов – русоголовый богатырь с косой саженью в плечах, старший сын знаменитого купца-промышленника Игнатия Рябова.

Прокофий Рябов был известен среди москвичей не менее своего папаши-толстосума, но слава его была иного рода. У всей Москвы на устах была история годовой давности, когда выходящего из трактира Рябова сбила бешеная тройка. Кубарем отлетевший в сугроб Рябов не пострадал, но осерчал сверх меры. Тут же, даже не отряхнувшись, голыми руками разорвал упряжь на саврасой лошаденке какого-то извозчика, взвился верхом, галопом нагнал тройку и остановил ее, вцепившись мертвой хваткой в задок саней. Вскоре в придорожный сугроб с воплями полетели и ямщик, и седок. Рябов же вскочил в тройку, по-разбойному свистнул и умчался, успев на ходу бросить горсть рублей владельцу савраски.

Это происшествие надолго сделало Прокофия Игнатьича героем. А затем последовали и другие события, восхищенно передававшиеся из уст в уста по всей Москве. То Прокофий Рябов на спор боролся с медведем на Ходынском поле; то нес на плечах через весь Охотный ряд десятипудовых братьев Разорёновых, купцов первой гильдии; то поднимал, даже не крякнув, владимирского тяжеловоза на Конной площади; то один выходил «на кулачки» против «стенки» разгуляевских фабричных. На его огромной ладони запросто можно было танцевать – что и проделывали не раз цыганки васильевского хора. Рябов сажал их по три на каждую руку и носил по трактиру под восторженные вопли всех присутствующих, оглушительным басом подпевая хористкам: «Гей вы, улане!»

Прокофий Игнатьевич был щедр, без счета дарил цыганкам кольца и ассигнации, любил сам петь с хором, неплохо играл на гитаре и был своим человеком в Большом доме. Никто, даже все подмечающие старухи-цыганки, не видели, чтобы он уделял жене Митро больше внимания, чем остальным солисткам. Никто не замечал, чтобы он делал ей особенные подарки, искал встреч наедине. Никто не знал, когда они успели сговориться. И поэтому громом с небес грянуло известие о том, что Ольга сбежала от мужа к Рябову.

Эта весть мгновенно облетела Москву. Сухаревка гудела. В считаные дни стало известно, что Рябов всерьез намеревался обвенчаться с Ольгой, но та не согласилась на это, поскольку была венчана с Митро. Старик Рябов, услышав о случившемся, встал на дыбы, загрозил лишением наследства, и отец с сыном разругались насмерть. Прокофию пришлось снять дом в Сивцевом Вражке, водворить туда Ольгу и жить с ней «во грехе».

Митро, до последнего момента не догадывавшийся ни о чем, был потрясен. Первый месяц после ухода Ольги он ходил черный и злой, ни с кем не разговаривал, много пил, пропадал в публичных домах на Пироговке, и даже Яков Васильевич не пытался удержать его дома. Кто-то из цыган однажды увидел Митро сидящим в трактире вместе с Прокофием Рябовым. Но разговор, состоявшийся между ними, так и остался в тайне: Митро никому не рассказал о нем. Имени Ольги он больше никогда не произносил. Но и жениться во второй раз не захотел, как ни настаивала, ни сердилась и ни плакала Марья Васильевна. Хоровые цыгане, справедливо рассудив – не век же ему сохнуть по потаскухе, начали водить в Большой дом своих дочерей, сестер и племянниц, но Митро в упор не желал замечать невест. В конце концов его оставили в покое: «Захочет – сам найдет».

Так прошло семь лет. Ольга жила с Рябовым в Сивцевом Вражке – кажется, в любви и согласии. Прокофий, несмотря на уговоры купеческой родни, так и не пожелал вступить в законный брак с подходящей особой своего круга. Ольга родила ему трех дочерей, но все они умерли во младенчестве. С цыганами она больше не виделась. Иногда хоровые встречали Ольгу на улице – одетую по последней моде, в шляпе, собольем салопе. Отворачивались, быстро проходили мимо.

Неделю назад по Москве прокатилась страшная весть: тридцатилетний Рябов, богатырь и могута-человек, умер от глупейшей простуды – через три дня после того, как напился ледяного кваса в парной Сандуновских бань. Панихиду служили в церкви на Арбате, куда съехалась вся родня. Ольгу, беременную на последних сроках, видели у гроба. На поминки она не пришла…

– Им-то, наследникам, Ольга зачем? – Кузьма задумчиво чесал в затылке. – Там их человек сорок сбежалось на рябовские тысячи. Небось кровная родня, им все отойдет, а с Ольгой он невенчанным жил. По закону, ей ничего не положено. Если бы хоть дети были…

– Как же они ее выпустили-то? – пробормотала Варька. – На сносях, среди ночи, через всю Москву… Да еще в метель такую!

– А кто она им? Цыганка… Небось еще боялись, что она отступного потребует.

– И потребовала бы! Она с ним, как жена, семь лет жила! Ребенка донашивает! Что, дите им тоже не нужно?

Кузьма с сожалением посмотрел на взъерошенную Варьку.

– Очумела ты? Да кому оно нужно? Прокофий Игнатьич старшим сыном был, ему все лавки-магазины да дом на Остоженке отошли бы. Если Ольгино дитя законным признать, то остальная родня вся в дураках окажется. Вот они ее и выставили, – Кузьма сквозь зубы выругался. – Хоть бы дня дождались, христопродавцы.

– Что же теперь будет? – прошептала Варька. – Как же ей…

Кузьма не успел ответить. Снаружи послышалось глухое топанье: кто-то отряхивал на пороге валенки от налипшего снега. Затем ударили в дверь. Кузьма и Варька переглянулись.

– Дэвлалэ, еще-то кого несет?

– Я открою, – Кузьма взялся за щеколду. Дверь открылась, и в сени, стряхивая с головы снег, шагнул Митро.

– Лачо бэлвель… [47] – пискнула Варька.

Митро молча кивнул. Мельком взглянул на замершего с открытым ртом Кузьму и, не раздеваясь, пошел в горницу. Варька перекрестилась, торопливо поймала за рукав шагнувшего было следом Кузьму:

– Нет, ты не ходи туда. Лучше дверь закрой, сквозит. Ох-х… – она медленно прислонилась к стене, взялась за виски. – Приехала кума, да не ведала куда.