Путь в Версаль (др. перевод) - Голон Анн (версия книг .txt) 📗
– Замолчите, вы мне отвратительны!
– Я не собираюсь упоминать о королевском патенте, который вы хотели бы получить для производства экзотического напитка или чего-то там в этом роде… Но не кажется ли вам, что солидная сумма, скажем в пятьдесят тысяч ливров, оказалась бы очень кстати, чтобы начать любую торговлю? Или, не знаю уж, получение каких-нибудь там привилегий, освобождение от уплаты пошлин? У такой женщины, как вы, должны быть большие планы. Король готов удовлетворить любую вашу просьбу в обмен на полное и безоговорочное молчание. Вот наилучшее решение этой драмы для всех заинтересованных лиц. Господин начальник криминальной полиции получит свои поздравления, мне дадут новую должность, его величество вздохнет с облегчением, а вы, моя дорогая, пустив по волнам свой кораблик, продолжите плавание к высоким целям. Ну же, нечего дрожать, как молодая кобылка под кнутом дрессировщика. Поразмыслите хорошенько. Я вернусь за ответом часа через два…
На Гревскую площадь только что привезли на телеге мэтра Жильбера и двух его служащих. Для них построили еще три виселицы рядом с виселицей Грязного Поэта. Когда мэтр Обен уже накинул петлю на седую голову печатника, раздался все возрастающий крик:
– Помилование! Король милует!
Мэтр Обен засомневался.
Иногда случалось, что у подножия эшафота королевское помилование вырывало приговоренного из усердных рук палача. Предвидя возможное изменение решения государя, мэтр Обен исполнял свой долг точно, но без излишней поспешности. Сейчас он терпеливо ждал, чтобы ему предъявили грамоту о помиловании, подписанную его величеством. Однако никто не появлялся. Явное недоразумение. Все объяснялось просто: тележка капуцинов, увозившая тела казненных, никак не могла пробиться через плотную толпу, и тогда монах начал кричать:
– Поди! Поди!
И толпа поняла его крик как «Помилование! Помилование!».
Видя, как обернулось дело, мэтр Обен собирался спокойно завершить начатое. Но мэтр Жильбер, до того уже смирившийся со своей участью, теперь не хотел умирать. Он вырвался и страшно закричал:
– Справедливости! Справедливости! Я взываю к королю о справедливости! Меня хотят убить, хотя убийцы маленького торговца вафлями и повара Буржю остаются на свободе. Меня хотят повесить, потому что я послужил рупором правды! Я взываю к королю! Я взываю к Богу!
Эшафот, на котором стояли виселицы, затрещал под напором толпы.
В палача со всех сторон полетели камни и обрушились удары дубинкой. Ему пришлось отступить и укрыться под помостом. Пока бегали за горящей головней, чтобы поджечь эшафот, к месту подоспели конные сержанты прево города и плетками сумели расчистить пространство. Но приговоренные уже скрылись…
Парижане, гордые, что сумели спасти от виселицы троих своих сыновей, почувствовали, что в них пробуждается дух Фронды. Припомнилось, что в 1650 году именно Клод Ле Пти первым пустил стрелы «мазаринады». Пока он был жив, пока жила уверенность, что временами его острый язык пробудит эхо нового недовольства, можно было забыть былое озлобление. Но теперь, когда его не стало, панический страх овладел народом. Людям вдруг показалось, что им заткнули рот кляпом. Все смешалось – голод 1656, 1658, 1662 годов и новые налоги. Как жаль, что итальянец уже мертв! Они сожгли бы его дворец…
– Кто зарезал маленького торговца вафлями? – вопрошали одни.
– Завтра… мы узнаем! Завтра… мы узнаем! – скандировали в ответ другие.
Но назавтра в городе не появились новые белые листочки. Не было их и на следующий день. Возобновилось молчание. Кошмар уходил в прошлое. Парижане так никогда и не узнали, кто же убил маленького торговца вафлями. И тогда город до конца поверил, что Поэт с Нового моста умер.
Впрочем, он ведь сам сказал об этом Анжелике: «Теперь ты стала очень сильной и можешь обойтись без нас».
В ее голове постоянно звучали эти слова. И долгими ночами, не находя ни минуты забвения, она видела его перед собой. Он смотрел на нее своими светлыми блестящими глазами, похожими на воды Сены, когда в них пляшут отблески солнца.
Она не ходила на Гревскую площадь. Ей было достаточно, что Барба, как на проповедь, сводила туда детей и не упустила ни одной подробности в своем мрачном рассказе об увиденном: ни светлых волос Грязного Поэта, развевающихся перед его распухшим лицом, ни черных чулок, скрутившихся штопором на тощих лодыжках, ни роговой чернильницы и гусиного пера, оставленных у него на поясе суеверным палачом.
«Я не вынесу такого существования!» – подумала она на третий день, после очередной бессонной ночи.
На тот же вечер Дегре назначил ей встречу у себя дома, на мосту Нотр-Дам. Оттуда он отведет ее к важным особам для заключения тайного договора, завершающего это странное дело, которое позднее назовут «делом маленького торговца вафлями».
Условия Анжелики были приняты. В обмен она передаст три ящика напечатанных, но не обнародованных памфлетов, из которых эти господа полицейские устроят, вероятно, славный костер.
И все пойдет своим чередом. Анжелика снова разбогатеет. Только ей одной будет предоставлено право изготавливать и продавать по всему королевству напиток под названием «шоколад».
«Я больше не могу выносить эту жизнь!» – снова подумала она.
Еще не рассвело, и Анжелика зажгла свечу. В зеркале на туалетном столике отражалось ее бледное, осунувшееся лицо.
«Зеленые глаза, – сказала она про себя. – Цвет, приносящий несчастье. Да, это так. Я приношу несчастье всем, кого люблю… или кто любит меня.
Поэт Клод?.. Повешен. Никола?.. Сгинул. Жоффрей?.. Сожжен заживо».
Анжелика сдавила виски. Она дрожала так, что было трудно дышать. Но ладони оставались холодными.
«Для чего я веду борьбу с этими сильными, обладающими властью мужчинами? Мое ли это дело? Место женщины в домашнем кругу, возле любимого супруга, в теплом спокойном доме, где спит в колыбельке ребенок. Ты помнишь, Жоффрей, тот маленький замок, где родился Флоримон?.. За окнами бушевала горная гроза, а я, прижавшись, сидела у тебя на коленях и с испугом и доверием смотрела на твое необыкновенное лицо, на котором играли отсветы огня… Как ты умел смеяться, обнажая белые зубы! Или же я ложилась на нашу широкую кровать, а ты пел своим глубоким бархатным голосом, который походил на горное эхо. И я засыпала. Ты был для меня всем… Во сне я говорила себе, что мы будем счастливы вечно…»
Спотыкаясь, Анжелика пересекла комнату, упала на колени возле кровати и зарылась лицом в смятые простыни.
– Жоффрей, любовь моя!.. – раздался ее долго сдерживаемый крик. – Вернись, Жоффрей, любовь моя, не покидай меня одну… Вернись!
Но он никогда не вернется, она это знала. Он ушел очень далеко. Где теперь его найти? Нет даже могилы, на которой она могла бы молиться… Ветер развеял над Сеной его пепел.
Перед глазами возникла река, ее плавно бегущие волны и сверкающая гладь под лучами заходящего солнца.
Анжелика встала. Ее лицо было мокро от слез.
Она села к столу, взяла белый лист бумаги и очинила перо.
«Когда, господа, вы прочтете это письмо, меня уже не будет в живых. Я знаю, что преступно покушаться на свою жизнь, но в этом преступлении я полагаюсь на Господа Бога, которому ведомы наши души. Уповаю на Его милосердие. Поручаю двоих детей своих справедливости и доброте короля. В обмен на молчание, от которого зависит честь королевской семьи и которое я свято соблюла, прошу его величество отечески позаботиться об этих маленьких жизнях, начавшихся под знаком таких несчастий. Если король не вернет им имя и наследство их отца, графа де Пейрака, то молю его величество предоставить им хотя бы средства к существованию сейчас и позднее позаботиться об их образовании и деньгах, необходимых для обзаведения…»
Она добавила еще несколько подробностей, касающихся жизни детей, испросив также защиты для юного сироты Шайу. Второе письмо она адресовала Барбе, заклиная ее никогда не оставлять Флоримона и Кантора и отписав ей то немногое, что имела: платья и драгоценности.
