Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры - Эрлер Ольга (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
— Александру понравится, если его примеру соединения с азиатами будут следовать другие. А если не будут по своей воле, так я думаю, все кончится тем, что он нас всех «ненавязчиво», как он это всегда делает, переженит.
— И получится, как в том анекдоте Леонида: «Мужчина плачет над могилой: „Ах, горе-горе, почему ты так рано умер?!“ Его спрашивают: „О ком вы так убиваетесь?“ — „О первом муже моей жены“.»
Письмо
«Моя дорогая девочка. Хотя, может, и не моя больше. Но я обращаюсь к тебе так по старой привычке и потому, что думаю, что это так. Другие мысли мне кажутся невозможными. Может, я трушу смотреть правде в глаза. И что такое правда вообще? Да это все пустое, не то, что я хочу сказать. А что хочу? — говорить с тобой. Чего не делал, когда надо было. За что теперь наказан. Пока я говорю только с собой. Это тоже привычка — думать, что это одно и то же. Что я и ты — одно. Это ошибка и глупость во многих отношениях: например, взваливать на тебя то, что полагается нести самому. Я должен один отвечать за все свои потери. Но тебя я терять не могу, ведь тебя никто не в состоянии заменить. Ты — важнее всего. Такая мелочь, один маленький человечек. И если его нет — все теряет всякий смысл, абсолютно все. Это не новое открытие, но это то, что я чувствую сейчас. Я признаюсь тебе в своей слабости и растерянности, и мое непомерное самолюбие при этом согласно молчит. И меня уже ничего не удивляет, ибо я знаю, что я — пустой звук, ничтожество. Но и это меня не удивляет и не беспокоит. Все так странно. И это письмо, которое я не отправлю, которое ты, может быть, никогда не прочтешь.
Когда я еще не был таким дураком, я думал: она такая прекрасная, чистая, такая, какими люди должны быть, но никогда не будут. Она — из другой жизни, и ее надо защищать от этого грубого и жестокого мира, чтобы он не поломал ее. И что сделал я? Я ткнул тебя головой в это зловонное болото и утопил тебя там. И это называется „Я люблю эту женщину!“. Я использовал тебя, как игрушку, чтобы отвлечься и успокоиться. Или как кошечку, которая должна быть мягкой, теплой и чтоб мурлыкала всегда. Даже если я выливал на тебя ведро помоев, ты должна была довольно мурлыкать… Может, я теперь так злюсь, потому что мне не на кого выливать? Нет других таких безропотных. Или потому, что страдает мое самолюбие „покинутого“? Ведь от меня всяких мыслей можно ждать, в том числе и очень недостойных. Ты права. Сначала грустно и стыдно делать недостойные вещи. Но ты оправдываешь себя, находя тысячи причин, которые превращают недостойное в достойное, чуть ли не в доблестное. „Такова жизнь, детка“ — знакомое тебе объяснение. А дело в том, что я позволяю жизни быть такой, так как мне это удобно. А ты себя не обманываешь.
Я люблю тебя.
Я снова обманываю себя, думая, что смогу все исправить и сделать тебя такой счастливой, каким делаешь меня ты. Но главное условие для этого — изменить себя, отказаться от себя. Хватит у меня для этого моего отчаяния? Или же я люблю себя все же больше? Хотя сейчас я себя ненавижу. Ты права, я сам не знаю, кто я, какой я. И только с тобой у меня иллюзия, что я могу быть хорошим. С тобой это легко. Ты даешь мне это чувство. Видишь, снова: ты даешь, а я беру…
Я хочу, чтобы ты была со мной. Ты ведь скоро вернешься? Вернись скорее, мне так плохо без тебя.
Если ты решила вернуться в Грецию, если ты действительно больше не любишь меня, если ты действительно хочешь, чтобы я стал другим человеком, чтобы я все бросил, чтобы я стал ручной и послушный и бегал за тобой, как пес… Я это сделаю, я готов.
О, Таис, я перестаю понимать, что происходит. Я торчу на этой „скале“ и не двигаюсь вперед в надежде, что ты подашь признаки жизни. Это твоя месть? Все кончится тем, что я возненавижу тебя. Я уже шелковый, ты можешь распоряжаться мной, как хочешь. О, Таис, зачем это все? Пожалуйста, хватит.
У меня совсем нет опыта ссор с тобой. Ты все так устраивала, что до этого не доходило, все терпела, хотя наверняка бывала недовольна мною, даже несчастна из-за меня. Не замечал, не замечал… И вот сейчас такое. Значит, я очень виноват. Но ты, в отличие от меня, никогда не была жестокой. Ты ведь безупречна. Я всегда знал, что есть на свете человек, которому я доверяю, который меня любит, и так разбаловался от этого, что перестал ценить и каждый день благодарить тебя, судьбу, богов за это далеко не само собой разумеющееся счастье. Я никогда не думал, что смогу тебя потерять. Я знаю, что все в жизни имеет свой конец, нет ничего постоянного и вечного. Но это не касается тебя, моей любви к тебе. Я знаю, что буду любить тебя вечно, до смерти и после нее, и моя последняя мысль будет о тебе, и ты будешь единственной в жизни, с кем мне невыносимо будет расставаться. И в царстве Аида, среди теней, не помнящих своей земной жизни, тоскующих и бесчувственных, я буду помнить тебя и все-все, связанное с тобой, и буду чувствовать ту же страсть и блаженство, которые я чувствовал всегда.
Я буду счастлив любовью к тебе, даже если ты не вернешься ко мне. Если тебе лучше без меня, я покорюсь. Но как же я хочу тебя видеть!
Я хочу рассказать что-то, чтобы ничего не стояло между нами. После свадебного пира я пошел к себе и нашел в моей постели перепуганную Роксану. Она не входила в мои планы, и я заснул, пока она не растолкала меня перед рассветом и, плача, не объяснила мне как могла, что „молодая“ должна доказать свою невинность, иначе опозорит своего отца и себя. Ты знаешь, у них есть такой странный обычай. Страх позора превысил страх передо мной. Мне стало ее жаль, потому что она ничем не виновата в том, что я взял ее в „жены“. Я рассмотрел ее, наконец. Она была очень жалкая, и я подумал, — а если бы подобное случилось с тобой? Что это ты в 14 лет, а рядом чужой, страшный человек, и должно произойти что-то неприятное, ранящее. Я не хотел, чтобы тебе было больно и страшно, я хотел быть как можно осторожней. Она плакала, как ты, но не от радости, что она со с мной, а от страха. Но я видел и чувствовал тебя, я чувствую тебя всегда.
А потом утром мне стало стыдно, что я себя обманул и осквернил мысль о тебе тем, что прикасался к чужому телу, думая, что оно твое. Что я снова смешал тебя с этим всем. Мне стало так плохо, тошно. Но не от выпитого, я не пил. От отвращения.
Я рассказал, наконец, Гефестиону, в чем дело. Я молчал так долго, как мог, не хотел втягивать его, как тебя, хотел нести свое наказание один. Но он у меня все выпытал, сказал, как ему важно мое доверие. Он считает, что мне надо вырвать язык и отрубить руки, которые я поднял на тебя. Я с ним согласен. Он верит, что ты вернешься. Но мне важно знать это — неизвестность мучает меня. Мне трудно поддерживать активность, заставлять себя что-то делать, гнать мысли о тебе, которые меня изводят. Но я не пью. Гефестион мне за няньку, я люблю его, а он меня. Он заставляет меня рассказывать о том, что я чувствую, все, что у меня в голове. Это успокаивает меня на какое-то время.
Никогда и ничего не хотелось мне сильней, чем видеть тебя. И это начинает казаться мне несбыточным чудом. Самое ужасное, мне чудится, что тебя нет вообще! Это то, о чем ты мне раньше говорила? А я не мог представить? Я знаю, что ты есть где-то, люди тебя видят. Но для меня тебя нет, есть какая-то идея тебя. Это страшно — относиться к человеку, как к памяти, как к жизни, которая есть только во мне, как часть моего внутреннего мира, моей фантазии. Мне страшно об этом писать, видеть твое имя написанным. Я не хочу видеть четыре безликие, бездушные буквы. У меня чувство, что я тебя потерял. Я не верю в чудеса. Я схожу с ума?
Все кончится тем, что у меня не хватит уважения к тебе, и я притащу тебя на веревке из этой проклятой Бактры. Я посажу тебя в клетку и буду возить за собой, чтобы ты не сбежала. Почему ты будишь во мне мою черную половину? Чтоб я возненавидел тебя, и любовь вытеснилась ненавистью?
