Мои жизни, мои смерти, мои реинкарнации - Сулимов Дмитрий Викторович (читать книги полные .TXT) 📗
Никаких развлечений того времени я не помню, но охота в их перечень явно не входила, так как самому лазить по дикому лесу в поисках дичи было занятием явно недостойным моего положения. Не уверен, держал ли я когда-нибудь лук в своих руках, поскольку егерь-лучник (он же стрелок с крепостных стен в случае осады замка), — это была отдельная, высокоспециализированная, профессиональная работа, и этой карьере лучник посвящал всю свою жизнь. Мечом в то время, как уже и сейчас, никто толком владеть не умел — не было ещё практически никакой системы боя, и рубка им напоминала скорее варварское, бессмысленное махание дубиной, — наотмашь и во все стороны, именно как и представляют себе сейчас современные кинематографы, правда, со своей стороны, ужасно безграмотно, дико путая то время со временем рыцарства, когда система владения клинком достигла уровня искусства.
Из защитного вооружения у моих воинов я помню только шлем и щит, поскольку, видимо, их тяжёлые кожаные одежды прорубить было и так весьма трудно. Из наступательного вооружения были большие копья, лёгкие боевые топоры и большие широкие мечи, предназначенные именно для рубки, а не фехтования.
Мои подданные возле своих домов вырубали и расчищали участки леса для своих маленьких полей (скорее огородов), и на них растили что-то, однако, видимо, особенно на урожай и не рассчитывая, в основном полагаясь на разведение домашних копытных животных и птицы, которых на каждом дворе было весьма много. Охотой в лесу на диких животных занимались редко: звери были действительно дикие, и было их в дремучих лесах предостаточно, и занятие это было весьма опасным. Идти на охоту могли только несколько человек вместе, и только хорошо вооружёнными, тем более, что в зимний период и ходить уже никуда нужды не было: звери сами нападали на домашний скот прямо в амбарах, — только и успевай отбиваться. Во всяком случае, в каждом дворе были и лук со стрелами, и рогатина, которыми они могли постоять за себя не только на охоте, и хоть не в открытом бою, но запросто могли всадить их в спину врагу в тёмных и непролазных лесных зарослях, особенно ближе к ночи.
Ввиду указанных причин и я не трогал моих малочисленных подданных, и они меня сторонились, стараясь не попадаться мне на глаза. Так мы и жили. Если откуда-нибудь действительно бы появился какой-нибудь враг, все они смогли бы найти защиту за стенами моего замка, вместе со всем своим добром, включая всю живность, временно превращая его в большой скотный двор. Стены моего замка охраняли их, а они платили мне за это десятую часть своих доходов, или даже, как правило, и того меньше. На моей памяти враги появлялись под стенами моего замка, кажется, только пару раз, да и то только в моём детстве, когда замок ещё достраивался, да и то только посмотреть, кто это теперь у них сосед, да показаться нам, чтоб и мы были в курсе. Увидев пустые дома и высокие неприступные стены, построенные в первую очередь, они просто уходили. Никто ни с кем не воевал, поскольку было особо и некому, да и не за что. Жизнь текла уныло и бесцельно. Люди только понемногу размножались, как и их животные, принося в эту унылую, скучную жизнь хоть какое-то разнообразие.
В этом холодном и сыром климате плохо росло всё, кроме, кажется, травы, которую косили домашнему скоту, корнеплодов, в основном и растущих на маленьких полях-огородах, да грибов в лесу, которые собирали только очень близко от домов, и только группами по несколько человек.
Было ужасно грустно от безысходности и бессмысленности жизни моей опустошённой души в этом сумрачном мире, где души всех людей были погружены в мрак этих тёмных, хмурых небес, почти никогда не пропускавших солнечный свет.
Что-то было не то с природой: было очень холодно и сыро, лето не отличалось от современной очень поздней осени, а зимой снега было столько, что до весны просто никто не выходил из своих домов, живя запасами, заготовляемыми весь год. Летом люди ходили всегда одетыми в шкуры животных, напоминая то ли викингов с далёкого севера, то ли первобытных людей. И в холодном, сером, тёмном небе почти никогда не было солнца!..
И что-то было не то с людьми… Боги умерли. И не осталось более на этой земле никого, кроме зверья дикого, да людей, пытавшихся не попадаться им на пути. Всё замерло — и природа, и люди, и камни. И небо, — серое, мокрое, холодное… Убийцы Богов отняли у небес бесконечность, накрыв всё вокруг своим серым саваном и похоронив в безвременьи. Время остановилось, как и эта жизнь, вынутая из наших душ, как её биение, замершее в наших сердцах, как их огонь, загашенный помоями лицемерного словоблудия, выплеснутый нам прямо в лицо!
Однажды Они пришли и в моё селение. Всего два монаха — большие, дородные, ленивые, откормленные дядьки, на полголовы-голову выше меня и тяжелее раза в полтора каждый, без какого-либо огонька энтузиазма в глазах, с мешками на спинах, полными всякой еды, выбравшие себе в этой жизни спокойный, сытый и размеренный путь, по которому они преспокойно и шли. Разведчики, которых просто погнали в дальнюю дорогу. Пришли они по приказу своего начальства, сами бы они по своей воле и не собрались бы в столь дальнюю дорогу — их там, судя по их виду, и так хорошо кормили и работой не обременяли. И пришли они сюда собирать деньги на храм, который решено было строить на моей земле, распространив влияние их Церкви и на эти пределы!
Я ждал, что когда-то это случиться, и Они придут. И я их убил!
Я рубил их яростно, с остервенением, накрывшим моё сознание, на самые мелкие куски, в которых не осталось узнаваемым ничего человеческого, как и в моей растерзанной самим собой душе… За эту природу, мёртвую в своём замершем оцепенении, за этих людей, серых от своего безысходного безразличия, за себя, даже не потерявшего, а так и не обретшего смысла своего существования.
Их «Любовь» — лишь предлог, чтобы их только впустили. Как заразу, которая умертвляет всё в одно касание… Они пришли наполнить наши души страхом, превратив в своё покорное стадо в своих загонах, где их пастухам будет проще нас направлять в стойла, и там стричь, доить и резать, как свой скот… Волки в овечьих шкурах. Я их разрубил на куски. Собственноручно. Своим мечом. На глазах у всех. Со всей яростью, на которую был способен. На мелкие-мелкие куски, так, что даже понятно не было — рука это, или нога, или грудная клетка, или кусок черепа. И все эти останки я разбросал ногами по всей дороге на съедение собакам… И только тогда, умиротворённый, я сделал выдох. И потом вдох… И пошёл спать беспробудным сном.
На всех это событие произвело дикое впечатление, в основном потому, что никто не понял причины моего поступка. Можно было ведь просто их высечь и прогнать палками, и всем было бы развлечение, и всем нашлось бы место поучаствовать в этом действе. И всем было бы весело… Но мой поступок вверг всех в состояние шока, и никто никогда о нём не говорил, как будто о видениях страшного, чудовищного кошмара, необъяснимого, и оттого непонятного. Как будто и не было его никогда. Но память об этом событии навсегда осталась в наших глазах — зеркалах наших ошеломлённых душ.
Зачем я их так жестоко убил? Я не мог этого толком объяснить даже самому себе. Но это было искренне, от всей души, от всего моего потухшего, загашенного, замёрзшего сердца, в котором так никогда и не загорелся огонь любви к этой жизни, данной мне Богом, в награду, как высший дар, ценнее которого нет ничего на свете!!! Пока я жив, пока бьётся ещё сердце моё, ноги их Церкви здесь не будет!
Я не знаю, кем был Иисус Христос. Я не знаю, что он говорил на самом деле, ведь нам его устами будет сказано только то, что выгодно Им.
О, Иисус… Счастлив ты был, наверное, когда мог пасть под тяжестью своего креста! Счастлив был ты, когда мог сказать: «Свершилось!» Мой же путь бесконечен, как путь звёзд на своде небес. И там, во мраке пустоты, в твоей «геенне огненной», меня ждёт мой червь, — Страх Мой, который никогда не умрёт, и Пламень Мой, который никогда не угаснет, пока свет звёзд в бесконечном пространстве этой пустоты освещают Мрак Мой. И мне принести себя в жертву — некому и не для чего!!!
