Мои жизни, мои смерти, мои реинкарнации - Сулимов Дмитрий Викторович (читать книги полные .TXT) 📗
Я не помню, был ли я женат, были ли у меня дети… Я не нахожу на них отклика в своей душе. Я помню только женщину, одетую в льняные светлые одежды, глаза которой полны ужаса, когда я почти утыкаюсь в неё, вваливаясь в зал моего замка. И я останавливаюсь в растерянности, не зная, что делать дальше, потому, что мне ужасно стыдно… И как-то странно и нелепо выглядел контраст наших одежд, как будто из разных эпох, разделённых столетиями… Возможно, это была моя жена. По законам того времени жена, если нет общих детей, не имела никакого права на наследство мужа, и никак не могла на него претендовать, и если это была моя жена, после моей смерти она осталась бы на улице, или служанкой у нового господина.
Как я умер, я не помню. Наверное, был как всегда, пьян, и организм уже просто не выдержал.
P.S.: На четвёртом или пятом этаже моего замка среди прочих нескольких комнат располагалась моя спальня, в которой стояла большая кровать, над которой на четырёх высоких столбах в её углах, и распорках между ними висел здоровенный балдахин из шкур животных, аккуратно сшитых между собой. Думаете, что для красоты? Нет. Просто когда шёл дождь, а дожди тогда были, в основном, ливневые, потоки воды текли сквозь крышу по стенам и перекрытиям через все этажи до последнего, и все постоянные попытки заделать эти щели были тщетными. Этот балдахин — просто крыша над кроватью внутри самой комнаты, чтобы можно было хоть как-то спать на сухой постели, не рискуя проснуться в маленьком озере своей кровати, когда дождь идёт, буквально, в самой спальне. И так было везде. А щели в стенах между диких угловатых камней были такими замысловатыми, что внутри замка стоял постоянный сквозняк со всех сторон, и камины в каждой комнате горели и день, и ночь, чтоб хоть как-то можно было там жить.
Центральная Европа. Годы жизни: 529 г. — 564 г.
Часть IV
Холодный, влажный, злой ветер дует в моё лицо. Холодное серое небо, с бегущими по нему редкими мокрыми облачками, сырой серый туман, накрывающий сухую серую траву — вот пейзаж раскинувшихся передо мной бескрайних гнилых болот.
Чёрный лес, почти сбросивший свою блеклую листву, призрачно мерцает где-то на горизонте, то скрываясь, то вновь появляясь сквозь редкие разрывы в хищном непроницаемом тумане. Лес машет ветками своих деревьев, стараясь его отогнать, развеять, разорвать его сырую пустоту. Но туман медленно и неотвратимо, как голодный удав, заглатывает всё, что он может сожрать, — и тот лес на горизонте, и эту сухую серую траву, торчащую из кочек, покрывающих это жидкое, периодически изрыгающее пузыри трупного разложения, мерзкое, скользкое существо, и это холодное серое небо, по которому летят оборванные куски крыльев ангелов…
Здесь всё мертво. Мёртвый, чёрный лес, где нет, и не может быть жизни, мёртвая, серая трава, гниющая в этом разлагающемся и воняющем мёртвом животном, и холодное мёртвое небо, в котором не бывает Солнца, и никогда не было Бога. Только холодный и бездушный, как дуновение смерти, ненасытный сырой туман, который сжирает всё, что может напомнить о существовавшей когда-то жизни, да злобный ветер, который порывисто дышит в моё лицо, облизывает его шершавым, влажным языком невидимого чудовища, готового в любую минуту проглотить и меня, но растягивающим удовольствие, чтобы вселить страх в моё сердце, и увидеть своё отражение в моих глазах, — отражение пустоты.
Это мокрое, холодное животное, огромное, как океан, ужасает меня, наполняя моё сердце отвращением к самой этой жизни. Оно заглатывает меня, оно сжирает мою душу, медленно, но неотвратимо, как набегающий, клокочущий океанский вал уничтожает одинокий, слабый риф, посмевший встать из его пены. Меня бьёт крупная дрожь. Меня просто колотит. Я судорожно вдыхаю холодный сырой воздух, и вдруг понимаю, что так, наверное, выглядит Ад.
Высокий, стройный, светловолосый парень, с худым, но крепким телом, стоит перед болотами, раскинувшимися среди бескрайней равнины, поросшими сухой, серой травой, и смотрит неподвижными, сухими от ветра глазами в даль, в никуда. Он одет в строгий, когда-то дорогой и добротный, но теперь изрядно поношенный камзол, узкие штаны. Голени ног туго затянуты суконными полосами, городские, явно не по сезону, лёгкие туфли с тонкой подошвой, вместо ботинок, да шарф тонкого шёлка, замотанный вокруг шеи.
Глубокая осень судорожно доживает свои последние дни, и очень скоро она умрёт, скованная холодным льдом зимы, холодным дыханием смерти. Останутся только смутные воспоминания давно забытых снов.
Он стоит перед болотами, перед этим немым символом его страны, символом, заключающим в себе сущность её общества и её морали — мёртвого, разлагающегося животного, скрывающего этот гниющий труп от посторонних глаз густым, холодным, мокрым, лицемерным туманом.
Эта страна убивает меня. Я постоянно чувствую, как медленно умирает в моей больной душе желание жить. Когда-то я любил смотреть на эту природу: суровое бушующее море, холодный, вечно сырой лес, серое туманное небо, с быстро бегущими по нему облаками, гонимыми резкими порывами колкого мокрого ветра. Я любил эту страну, как всякий гражданин, который не выбирает свою родину, который должен любить ту землю, на которой он родился, на которой он обязан жить и умереть, и как составляющая часть общества, отдать все свои силы для его блага. Я любил эту страну, пытался её любить, старался любить долго, как мог, но теперь я её презираю. Не могу любить, и не хочу. Теперь я её ненавижу, ненавижу так сильно, как вряд ли может ненавидеть даже самый заклятый враг.
Ужасна моя жизнь, полная бесперспективности, уныния и злобы на судьбу, из-за которой мне пришлось родиться и прожить свою единственную жизнь, которой больше не будет никогда, в этой самой затхлой стране Европы. Здесь мне нечем дышать, ибо воздух этот — консервативный догматизм. Эта страна даже отгорожена Богом от остального мира водами морей, чтобы не отравляла она своей затхлостью свежий воздух Европы. Эта страна противна мне, как противно образованному, интеллигентному человеку тупое, злобное лицо черни, безграмотной, безкультурной и беспросветно тёмной толпы, не понимающей, а главное, и не желающей понимать убожество и нищету своего духа, единственная цель существования которой — материальное обогащение. Любым способом! Ненависть, которая выросла из глубокой любви и уважения к этой стране, должна уничтожить либо эту страну, либо мою душу, ибо одновременное существование их невозможно.
Я родился в интеллигентной семье городских мещан, зарабатывавшей на жизнь частным преподаванием. Воспитываясь в этой среде по традиционным строгим нормам, я уже в раннем детстве научился читать, писать, и, главное, думать. Я рос среди книг, мало общаясь со своими сверстниками. Да и какой смысл был в общении с ними, если при общении с книгами я узнавал столько всего интересного, столько всего нового, о чём мои сверстники и понятия не имели. Мне просто не о чем было с ними разговаривать.
Моими друзьями были книги, с которыми и происходило моё общение. Я путешествовал с ними по разным далёким странам, я изучал жизнь древних и современных народов, населявших весь мир, их историю, их культуру. Я читал всё, что мне попадалось под руки: и художественную, и философскую, и научную литературу. Чем больше я читал, тем больше понимал взаимосвязь вещей и событий, тем чаще приходил к выводу, что перед человечеством открыт бескрайний мир, полный познаваемого неизведанного, который будет давать людям столько знаний, сколько они смогут воспринять. И чем больше будет этих знаний, тем безграничнее будут горизонты непознанного. Из блеклого и однообразно-монотонного существования, каким оно представлялось мне в раннем детстве, я погрузился в мир знаний, который оказался бездонным, как звёздное небо, и бесконечным, как вселенная.
Библия, моя первая прочитанная книга, в детстве вызвавшая во мне глубокое уважение, сходное с мистическим страхом, оказалась, со временем, крайне примитивной и недалёкой. Ветхий Завет писался долгое время многими людьми не только диковатыми в своих представлениях о сути вещей и, порой, ужасно нищими духом, морально убогими и ограниченными в своих узко-политических взглядах на мир и остальных людей в нём, но, одновременно, очень хитрыми и крайне практичными, руководимыми не только своими конкретными, корыстными интересами их Старой религии, но и целью создать Идеологию для объединения их мелкого народа в Нацию «избранных Богом». В Новом же Завете, перенацеленном и оптимизированном для подачи уже и другим народам, было вырезано всё, что предполагало хоть какую-либо свободу от тоталитарной и абсолютной власти уже Новой религии на душу Человечества. Их «Вселенские соборы» кастрировали все живые, изначальные мысли и их трактовку, вырвали из них всё самое ценное, объявив каноническими текстами только те, которые удовлетворяли её конкретной в своей алчности Цели. И ради неё они стали противопоставлять свету солнца адское пекло, жизнь, лишённую каких-либо рамок, полную радости и счастья, они заключали в оковы своих догм, природу, полную жизни, они нарекли прибежищем дьявола! Когда я её прочёл и переосмыслил всю, больше всего меня разочаровало то, что не осталось в ней даже ни одной мысли, достойной божественного откровения. Но со временем я понял, что и задача её была совершенно иной, что создавалась она только для власти и ради власти, и не было у неё никогда другого смысла и предназначения, ибо власть над душами людей — высшая власть! А в достижении власти над душами лучшее оружие — страх, — краеугольный, фундаментный камень основы их веры, и не было в ней никогда ни любви, ни милосердия. В конце концов эта книга утратила для меня сколько-нибудь существенное значение, а вместе с ней я окончательно разуверился и во всей концепции христианского миропонимания.
