Две жизни, том 1, часть 1 - Антарова Конкордия (Кора) Евгеньевна (электронная книга .TXT) 📗
– Я могу понять, что необузданный темперамент может совершенно вывести из равновесия не закалённого воспитанием человека. Но дойти до драки с младенцем — это граница, у которой здорового мужчину следует считать преступником, — отчеканил побледневший капитан спокойным звенящим голосом.
Тут пришлось объяснить, что турок и не думал бить меня. И я изложил, как было дело, признав себя полностью виновным в неумении подготовить отца, чем и был вызван этот грубый инцидент.
– Это, мой юный друг, не инцидентом называется, а немного иначе, — ответил мне капитан, нежно коснувшись прекрасной рукой моей бедной головы. — Я прошу вас, Лёвушка, пройти к больному и побыть с ним, пока мы разберём случившееся в моём кабинете.
– Умоляю вас, капитан, — прошептал я, схватив его руку, — не придавайте этому значения. Я ведь очень ясно объяснил, что причиной всему только я сам. Сейчас мы начнём привлекать внимание публики. Ведь вы выпили со мной "на брудершафт", а сейчас говорите мне "вы". Неужели ваша любовь ко мне была похожа на те цветы, что вянут от грубого прикосновения.
Должно быть, я производил жалостливое впечатление; капитан чуть улыбнулся, велел верзиле проводить меня в каюту к туркам и оставаться там, пока не возвратится И.
Казалось, капитан задержал и ослабил удар; тем не менее, шёл я с трудом, привалившись к верзиле, и едва смог опуститься в кресло. Всё плыло перед глазами, мне было тошно, и я сознавал, что едва удерживаюсь от стонов.
Не знаю наверняка, долго ли я так просидел. Мне чудилось, что снова разыгралась буря, что меня швыряет в разные стороны, что я вижу чудесное лицо склонившегося надо мной дивного друга Флорентийца...
Я проснулся, ощущая себя сильным и здоровым, и первое, что я увидел, было печальное и бледное лицо старшего турка, сидевшего подле меня.
– Что-нибудь случилось? — спросил я, совершенно забыв все предшествовавшие обстоятельства.
– Слава Аллаху! — воскликнул он. — Наконец-то вы очнулись, и я больше не чувствую себя убийцей.
– Как убийцей? Что вы говорите? Почему я здесь? — вопрошал я. — Где И.? Что же всё-таки случилось? — И я сделал попытку привстать.
– Ради Аллаха, лежите спокойно и не разговаривайте, — сказал мне турок. — От моего несчастного удара у вас поднялся жар, появились бред, рвота, и вас перенесли сюда. Здесь же лежит и сын мой, у него началась гангрена. Три дня И. не отходил от вас обоих. Пару часов назад он объявил, что вы оба вне опасности, и оставил меня караулить вас. Не пытайтесь встать. Вы привязаны ремнями к койке, чтобы не двигаться. И. приказал, если вы проснётесь в его отсутствие, ослабить ремни, но не позволять вам двигаться. Левушка, простите ли вы когда-нибудь моё ужасное поведение? Не в первый раз дохожу я до полной потери контроля над самим собой. И всякий раз причиной моего бешенства является любовь. Когда капитан хотел посадить меня в карцер за драку на пароходе и я пытался ему объяснить, что любовь к сыну свела меня с ума, он иронически спросил: "Кому нужна такая любовь, которая порождает ревность, скандалы и тяготы вместо радости и облегчения?" Я всё понимаю. Понимаю сейчас и ужас того, что сын, мною обожаемый, боится меня, скрывает даже боль свою, — значит, не видит во мне друга...
– Напрасно, отец, ты так думаешь, — раздался внезапно голос с соседней койки. — Я по глупости скрывал от всех свою рану, думая, что и так пройдёт. Зная хорошо, что ты выше всех достоинств в человеке ценишь полное самообладание, я хотел уберечь тебя от лишнего разочарования во мне; потому что я хорошо знаю, как сводит тебя с ума любая тревога за любимых. Именно моя преданная дружба заставила скрывать от тебя рану. Я много раз уже убеждался, что мои неумелые попытки подойти к тебе ближе раздражают тебя, отец. Только одна мать умеет говорить с тобой во все моменты жизни...
Молодой турок замолчал, и на лице его отразилось мечтательное выражение, глаза заблестели от слез. Очевидно, образ матери, перед которой он благоговел, увёл его далеко отсюда.
Я представил себе эту женщину, прожившую целую жизнь рядом с эдакой пороховой бочкой. Я невольно сравнил со старшим турком себя и понял, глядя на себя со стороны, как тяжелы в обыденной жизни невыдержанные, дурно воспитанные люди.
Я стал "Лёвушкой-лови ворон" и представил себе безвестную женщину, умевшую — в хаосе жизни и бурях страстей — так хорошо воспитать сына. "Кто она, его мать?"
– Мать! Ах, если бы ты, сынок, знал, сколько выстрадала твоя мать в своей молодости от припадков моей ревности! Сколько раз я грозил ей ножом! Но в ней никогда не было страха; она только защищала тебя, чтобы ты ничего этого не видел.
Дверь внезапно и резко растворилась. Я увидел капитана и И. Лица обоих были по обыкновению энергичны, но необычно бледны и суровы. И. склонился ко мне и тихо спросил;
– Слышишь ли ты меня, Лёвушка?
Я улыбнулся, хотел было поднять руку, чтобы ответить на ласковое прикосновение, но ремни мешали мне шевелиться. Мне казалось, что я громко смеялся, когда отвечал ему. На самом деле я едва прошептал: "Слышу", и почувствовал себя очень утомлённым.
– Видишь ли ты, Лёвушка, кто со мной пришёл? — снова спросил он меня.
– Вижу, мой "брудершафт" капитан, — ответил я. — Только я почему-то очень устал.
И помимо воли меня стала одолевать зевота, которую я не имел сил прекратить.
– Я просил вас посидеть с больным в полном молчании. Я объяснил вам, как опасно для обоих малейшее волнение, — услышал я голос И.; так сурово говорил он, как я еще ни разу от него не слышал. — А вы, друг, снова оказались не на высоте, снова думали о себе, а не о них.
Тут я взмолился, чтобы меня повернули на бок и дали заснуть. Нежно, ласково, чего было трудно ожидать от капитана, он склонился надо мной и стал уговаривать, как ребёнка, полежать ещё немного на спине, потому что мы сейчас будем входить в гавань и нас немного покачает. Но вот пристанем к отличному молу, и меня отвяжут и посадят.
Он протянул руку к И., взял у него рюмку с лекарством и поднёс её к моим губам, осторожно приподняв мою голову, как будто она могла вот-вот рассыпаться.
Я выпил, хотел ему улыбнуться, но меня одолевала зевота, а потом я вдруг куда-то провалился, должно быть заснул.
Очнулся я в нашей каюте. Возле меня сидел верзила, а ещё, что меня до крайности поразило, я увидел женщину, выходившую от нас. Мне показалось, что то была Жанна. По глупой и добродушной ухмылке моего няньки я понял, что угадал. Лицо его выражало забавное счастье оттого, что такая красотка по мне страдает, и я расхохотался. На сей раз действительно громким смехом.
– А, возвращение к жизни моего храбреца тоже знаменуется смехом, — услышал я звенящий голос капитана. — Здравствуй, дружок. Наконец-то ты выздоровел. Стой, стой! Экий ты, брат, горячка! Лежи, пока И. не придёт, — продолжал он, не давая мне встать.
Но я, всё смеясь, начал с ним бороться. Капитан принялся умолять меня не возиться, на лице его появилось выражение беспокойства и тревоги.
– Ты ведь сам понимаешь, что после такой серьёзной болезни надо быть очень осторожным, мой дорогой. Лежи смирно; я пошлю за И., — и тогда ты, наверное, сможешь встать.
Капитан отдал приказание вытянувшемуся в струнку верзиле отыскать доктора и просить его немедленно прийти в каюту.
Тем временем капитан, отвечая на мои вопросы, сказал, что сегодня уже пятый день моей болезни и что к вечеру мы будем в Константинополе.
Я был сбит с толку. Мысли не связывались в сплошную цепь событий, я не, помнил промелькнувших суток; эпизод на лестнице, удар, ещё эпизод в лазарете — вот всё, что удержала память.
И. всё не шёл, и капитан рассказал, что тот очень тревожился за мои зрение и слух и даже посылал телеграмму лорду Бенедикту в Лондон и в Б. каким-то врачам, прося их помощи; и что из Б. он очень быстро получил ответ и лишь тогда немного успокоился. Из Лондона ответ пришёл вчера; и после этой телеграммы меня перенесли сюда, и И. волноваться совсем перестал.
