В Иродовой Бездне (книга 4) - Грачев Юрий Сергеевич (читать книги без регистрации .txt) 📗
– А вы читайте Евангелие, — посоветовал ему Лева, — приходите к нам на собрание, легче на душе будет…
Глава 17. Позаботились
«Итак, доколе есть время, будем делать добро всем».
Гал. 6, 10.
Весна все больше вступала в свои права. Горячо, ласково светило солнце. Снег местами уже сошел, земля подсыхала. Приближалась посевная пора.
Лева продолжал деятельно вести лечебную, санитарную и санитарно-просветительную работу. Скоро будет уже жарко, и было бы важно предупредить развитие желудочно-кишечных заболеваний. Когда-то село было расположено на берегу замечательного озера. По историческим данным, «Тяглое Озеро» имело 200 сажен в ширину и две версты в длину, было глубоко, рыбно и богато дичью. Поселившиеся у этого озера молокане развели сады, и местность имела самый цветущий вид. В начале XIX века в селе находилось 219 молокан мужского пола и 229 женского. Кроме того, там же селились и православные. Но все течет и изменяется, и сады исчезли, а от рыбных богатств озера не осталось и следа. Оно обмелело, загрязнилось, и даже колодцы, которые раньше, как говорят, имели неограниченно-прекрасные воды, были сейчас в запустении.
На совещаниях в сельсовете ставился вопрос о питьевой воде. Ту воду, которая в озере была или текла от таяния снега, пить было нельзя. Туда попадали воды от нечистот, и нужно было особенно настаивать, чтобы везде была кипяченая вода. Лева заботился, чтобы как школы, так и полевые станы были достаточно снабжены кипяченой водой.
Дни бежали быстро, и в своем дневнике, который, за неимением бумаги, он вел на одной из книг Льва Толстого, он писал: «О, время бежит. Как ужасно бежит время! Господи, помоги!»
Большой радостью были для него письма от близких. Ему писали и из Куйбышева, и из Чапаевска, и из Уфы, и даже из далекого Белорецка. Все это радовало, потому что он читал и видел, что зажженные огоньки горят и светят,
Как-то утром он особенно горячо молился о тех юных и новообращенных, которые пошли за Иисусом. Свою молитву он записал. Вот она:
«О, Ты, что силен был сохранить меня в годину испытаний, Ты, Отец от юности моей, влеки же* их. Прошу Тебя, о, Любящий, сохрани каждого из них; ведь Ты их любишь, любишь больше, чем кто-либо, чем я. Прошу Тебя, будь близок к каждому из них… Отец, Отец, о них молю, благослови их в это утро. Я не могу быть с ними, но Ты подойди к каждому из них, выслушай их лепет и дай им на сердце радость — радость солнечную. Пошли любовь — любовь огненную. Я знаю, они Твои, и верю, Боже, хоть они такие маленькие в вере и слабые, но никто не похитит их из руки Твоей. Милостивый Спаситель, сохрани их от лукавого. Твой образ совершенный да отразится в них. Молю, Боже, о них. Аминь».
Утренняя молитва Левы была прервана. Его вызвали к одной женщине, которой было плохо. Когда он приблизился к избе, он услышал страшные, душераздирающие вопли женщин. Лева побледнел, беспокойно забилось сердце:
— Что случилось? Почему так кричат, плачут? Он никогда в жизни не слышал такого вопля. Когда он входил в избу, ему сказали:
— Получено извещение, что у хозяйки этого дома на фронте убит муж.
И она металась, рвала на себе волосы, кричала, а около нее кричали и рыдали такие же несчастные вдовы, как и она, которые в эти годы на поле брани потеряли своих мужей.
Рыдали дети, стон и плач был так велик, что Лева просто растерялся и не знал, что тут делать, чем помочь.
Страшно плачет, страшно кричит мать в селе русском, когда не может ни похоронить, ни обнять сына своего погибшего. Рыдает, мечется жена, потерявшая надежду видеть своего помощника и защиту, и все это сопровождается какими-то особыми, древними, старинными причитаниями, которые не записаны, не переданы и исчезли в прошлом.
Некрасова вспомнил Лева — его «Орину, мать солдатскую». Ему удалось воспеть страдания русской крестьянки. Но теперь — кто воспоет, кто передаст все горе, весь тот океан слез, которым был полон народ, теряющий тысячи тысяч своих детей в кровавой буре…
«О, скоро ли кончится эта война? — думал Лева. — И почему люди, которые призваны жить мирно, украшать землю садами, трудиться на полях, призваны любить друг друга, вынуждены убивать и быть убиваемыми? Кто породил этот страшный фашизм, эту коричневую чуму, что причинили столько горя, бездонного горя народу?..»
Как мог, он пытался успокоить бедную женщину, накапал ей валерьянки, но что это было! Если бы она была верующей и если бы Лева мог не только поить ее валерьянкой, но и говорить ей слова великой истины и великого успокоения… Но сделать это при выполнении своих служебных обязанностей Лева не решился. Если он в этом не прав, пусть будет судья ему Бог, ибо только Бог может все рассудить и оценить правильно и наше состояние, и степень нашего мучения. Он нелицеприятен, и Он знает все…
По вечерам Лева любил сидеть со стариками села — с этими древними дедами, верующими, глубоко верующими в Евангелие и отдавшими свои сердца Христу-Спасителю. Много видели они на своем веку. Они слышали о Тяглом, еще когда земля принадлежала помещикам, когда к сектантам относились с особым презрением.
Они сами лично были свидетелями и активными участниками тех больших свобод, когда земля стала принадлежать народу, а потом — голод, страшный голод Поволжья, когда люди умирали, как мухи, и ближайший Пугачевский уезд и смежные с ним становились пустыней…
Страшный 1921 год — небывалый по силе, по размаху голод Поволжья. Спокойно, как христиане, переносили они все. Когда была объявлена так называемая «продразверстка» и нужно было зерно, — они отдали его, не прятали.
Именно этот период жизни села Тяглое Озеро описан в книге «В русской деревне» англичанином Чарльзом Бекстоном. Он посетил Тяглое Озеро как раз тогда, когда не было ни керосина, ни спичек, ни жиров. Однако, встречаясь как с молоканами, так и с крестьянами других толков и направлений, Бекстон всюду видел их стремление к Богу, отмечал их глубокую религиозность.
Вот эти самые старички с большой любовью рассказывали Леве о тех крещениях, покаяниях, которые проходили в былые годы.
— Многие, многие теперь уже у Господа, — говорил дед Ланкин — представительный старец с большой белой бородой. – Ведь сколько еще голода мы пережили: 1931—32 годы прошло раскулачивание, а нас, верующих, все больше приписывали к кулацким «подпевалам». И это прошло. А потом 1937—38 годы «ежовщина». Только сколько ушло народу!
— Все эти испытания Бог допускал, — заметил Ланкин. — А вот теперь война и снова голод…
Дед смахнул набежавшую слезу.
— Сколько сыновей, и все полегли там, на войне… Вот скорби так скорби.
– Да, народ тяжко страдает, — сказал Лева. — Вот в Чапаевске, где я проезжал, сколько госпиталей, сколько раненых лежит, и всем бы им нужно самое лучшее питание, чтобы восстановить здоровье…
– А имеют ли они достаточно яиц, масла? — спросил один из старичков.
– Да разве имеют! — воскликнула старушка, сестра Анна. — Всю Россию разве обеспечат яйцами, маслом да сливками?
– Конечно, — сказал Лева. — Хлеба у них достаточно, и питаются они как можно лучше… А знаете что? Вот я сейчас живу у вас, питаюсь хорошо: есть и масло, и яйца покупаю, а вот лучше бы, кажется, сам не ел, а все передал бы в этот госпиталь.
– Правильно! — сказал старик Ланкин. — Кто, как не мы, христиане, можем и должны оказать любовь и сострадание нашим воинам? Не знаю, как умирали мои сыновья, дал ли им кто-либо водицы испить или молочком угостил…
И порешили тогда в этой простой избе села Тяглое Озеро начать собирать продукты — мясо, яйца, сметану, чтобы все собранное передать в госпитали. Помолились, чтобы Господь помог осуществить им это доброе дело. Поговорили с молоканскими старцами, с пресвитером, те с радостью откликнулись.
Пошли старички верующие в сельсовет, к председателю, и пригласили его и председателей обоих колхозов на большое собрание верующих, чтобы обсудить вопрос о подарках для раненых воинов в госпиталях. На приглашение откликнулись охотно и обещали прийти.
