В Иродовой Бездне (книга 4) - Грачев Юрий Сергеевич (читать книги без регистрации .txt) 📗
Теперь, находясь в этой общей камере, он все время был под впечатлением того «острова спасения», который нарисовался в его воображении.
Лева не хочет сказать, что это было видение. Тем не менее это можно почесть за сон. Это было состояние утомленного, и он не помнит, что он находится в карцере, из глаз его текут слезы…
И вот он видит, что прилетевшие на самолете люди опускаются на колени, каются в грехах, встают радостные, обнимаются с другими. Все они родные братья.
— О, — говорит один из них.— Мы сейчас же летим назад, к центру, в Москву. Христос наш Спаситель!
Самолет поднимается в воздух с этого острова спасения, и спасенные люди летят на ту Большую землю, где столько греха и несчастья, чтобы возвестить Евангелие, которое они приняли.
Что будет дальше? Встревоженные люди из Москвы направляют на этот остров несколько самолетов, чтобы выяснить, что случилось, что за силы действуют, что и преступники и начальство, охраняющее их, — все стали верующими!..
Открылась дверь карцера.
– Срок вашего наказания в карцере кончился. Выходите! Лева умоляюще посмотрел на охранника и попросил:
– Оставьте меня в карцере еще до вечера…
– Что вы? Все просятся, чтобы их как можно скорее выпустили, а вы — «оставьте до вечера». Рехнулись, что ли?
– Нет, — ответил Лева, — но если можно, оставьте до вечера…
– Нет, нет, не можем. Выходите!
Лева все еще находился под впечатление того, что в коротком видении открылось его умственному взору. О, как он жаждал, чтобы люди стали людьми, чтобы не было греха, зла, ненависти и угнетения человека человеком! И вот то, что открылось в его воображении, раскрывало перед ним как бы картину будущего пробуждения народов земли, когда наконец люди протянут руки к Спасителю и прекратятся страдания и муки…
Но — когда же это начнется? Когда люди будут любить друг друга и человек человеку будет брат и друг?
– Вот передача, которую вам принесли, — сказал конвойный, протягивая Леве мешок с продуктами. — Только я хочу предупредить вас: не кушайте сразу много. У нас были случаи, что люди тяжело заболевали после карцера, когда кушали досыта.
– Спасибо, — сказал Лева. — Я это понимаю и смогу держать себя в умеренности.
Это было состояния утомленного истощенного бессонницей, холодом организма, когда, кажется, можно впасть в отчаяние, в пессимизм. А он, движимый какой-то внутренней силой, которая проявилась в нем в результате молитвы, вознесся в сферы победы света над тьмой, добра над злом, любви над ненавистью.
Проходили дни, по-прежнему допрашивали его, и следователь сулил страшные наказания, которые ожидают его, а он все продолжал думать об одном и том же: думать о том, когда же эти люди, «неверующие», станут братьями, когда будет уменьшаться на земле зло, насилие, ненависть.
Иногда следователь и Лева подолгу смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова, и следователь первый опускал глаза. Совесть у Левы была абсолютно чиста. Но была ли она чиста у Таратковского? Как-то однажды Тартаковский сказал Леве, что когда он делает проступки и сознается в этом, то начальство прощает ему. Что это были за «проступки», он не пояснил. Может быть, этим он надеялся косвенно дать понять Леве, что ему тоже нужно «сознаться», и тогда ему будет легче.
Иногда, видимо стараясь заглушить какие-то остатки совести, Тартаковский начинал доказывать Леве, какое «великое значение» имеет его работа и работа его товарищей, когда они арестовывают и приговаривают людей к тяжким наказаниям.
— А если бы мы это не делали, кругом было бы столько убийства, восстания, беспорядки в стране. Только благодаря нашей самоотверженной работе поддерживается порядок общественной жизни, государственная безопасность…В этих его высказываниях нетрудно было узнать, что эти мысли о том, что «нас окружают враги, целое море врагов», внушены были ему «отцом народов», великим Сталиным.
Глава 17. Терпение
(Допросы, очные ставки)
«Зная, что испытание вашей веры производит терпение».
Иакова, 1-3.
Дни шли за днями, мучительные, долгие, с еще более мучительными ночами. Леву перевели в другую камеру, которая была на верхнем этаже. Настало лето, погода была жаркая, и под раскаленной крышей в верхней камере было так жарко, как в парной. Люди сидели в одних трусах и обливались потом, пили «чай» в виде горячей воды; лишь ночью было некоторым облегчение от жары. Особенно тяжело доставалось сердечникам. Слышно было, как в соседней камере кто-то тяжело дышал, кричал в окно, задыхался. На всех окнах были так называемые козырьки-навесы, которые позволяли видеть лишь полоску неба. Но звуки доносились из камеры в камеру, и этот задыхающийся человек, к которому то и дело вызывали врача, хотя и был не виден, но производил на всех угнетающее впечатление.
Среди арестованных было очень много попавших в плен во время Отечественной войны. Они много пережили в гитлеровских лагерях, а теперь их обвиняли в «измене родине», якобы они получали от немцев какое-то задание и должны были в этом сознаться.
Среди этих людей, находящихся в камере, где был Лева, был некто Ганюшкин — высокий худощавый мужчина с горестным лицом. Возвращаясь с допросов, он часто охал, иногда плакал.
– Кто у вас следователь? — спросил, Лева.
– Тартаковский, — ответил Ганюшкин.
– Это хороший следователь, — сказал Лева. — Он никогда матом не ругается.
– Что вы, «не ругается!», что ни слово, то мат и мат.
Лева вначале подумал: может, какой другой есть следователь Тартаковский? Но когда Ганюшкин обрисовал внешность еврея, Лева перестал сомневаться в том, что это — тот самый, что ведет следствие и у него.
«Значит, — подумал Лева, — он такой же страшный матерщинник, как и все. А со мной он не матерится, может, из уважения, а может быть, хочет доказать, что он и без Бога хорош».
Однажды Ганюшкин после допроса с трудом вошел в камеру и сразу повалился. Тяжко стонал.
– Что случилось? — участливо спросил Лева.
Тартаковский ударил меня кулаком во всего размаху под ложечку. Я вот так и повалился, ничего не помню. Потом пришел в себя, и он отправил меня в камеру.
Удар был меткий, как раз в солнечное сплетение. Видимо, следователь знал, как нужно бить, и был обучен этому. Но нужно сказать, что Тартаковский проявил по отношению к пострадавшему своеобразную «гуманность»: дал распоряжение врачу выписать ему больничную диету, которую пострадавший получал, находясь в камере. Леве становилось все больше и больше ясно, насколько злы и несчастны эти люди, не знающие Евангелия.
Тартаковский продолжал усиленно вести следствие Левы.
– Признайтесь, какие вы дарили подарки молодым членам общины из Оренбурга.
– Никаких не дарил, ничего не помню, — говорил Лева.
– А вы вспомните, вспомните!
– Нет, ничего не помню, — отвечал Лева.
Следователь орал и наконец напомнил, что Лева каждому из молодежи в качестве «сувенира» прислал записные книжки для записей стихов из Библии на каждый день с надписью на первом листе: «1 Тим. 4, 16. Вникай в себя и в ученье, занимайся сим постоянно».
– Да, да, посылал, — сказал Лева. — Но я совсем об этом забыл.
– А мы не забыли. Это лишний факт, подтверждающий, как вы воспитывали молодежь в вашем христианском духе, а иначе сказать — как вы ее калечили, отвлекали от светлой, лучшей жизни и тянули в болото Библии.
Однажды та допрос пришел Снежкин и принес кипу писем.
— Вот эти письма в этом году писала вам жена.
Лева имел привычку все письма хранить, подшивать, считая, что они имеют значение как историческое, так и познавательное при обозрении этапов своей жизни. Он всегда бережно хранил письма, как драгоценность, и отсылал полученные домой.
