Гоголь. Соловьев. Достоевский - Мочульский Константин Васильевич (книга жизни TXT) 📗
Гений великого писателя бесспорен: автор «Подростка» должен или признать свою второстепенность, или резко отмежевать от счастливого соперника свою особую, самостоятельную область. Под влиянием идейной борьбы с Толстым Достоевский осознает свое эксцентрическое место в русской литературе. «Подросток» задуман как антитеза семейным хроникам дворянского писателя; идея романа становится понятной только в плане полемики с «изжившей себя помещичьей литературой». Вместо семейств «средне–высшего слоя», с таким искусством изображаемых Толстым, идут «случайные семейства», историографом которых Достоевский считает себя. Это социально–философское противоположение ясно раскрывается в эпилоге «Подростка». Там мы читаем: «Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя». И дальше: «Положение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог бы писать в другом роде, как в историческом… О, в историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей…
Такое произведение при великом таланте уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это мираж». Острие этих иронических похвал направлено против Толстого и его художественной картины «русского мира» — «Войны и мира». Достоевский первый догадался, что «красивый порядок» дворянских форм был одной видимостью, что под «космосом» русской культуры бушевал хаос. Жестокой судьбой ему было поручено рассеять отрадный мираж и стать романистом «случайных семейств». «Работа неблагодарная, — прибавляет он, — и без красивых форм».
«Подросток» — художественный ответ Достоевского на «Войну и мир» Толстого. В черновой рукописи мы находим целый этюд о Толстом, окончательно выясняющий идейный генезис этого произведения. «Благообразие» толстовских героев, которым так иронически–восторженно восхищается Версилов, оказалось необычайно хрупким: через одно поколение оно превратилось в «безобразие» героев «Подростка». «У меня, мой милый, — говорит Версилов сыну, — есть один любимый русский писатель, один романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства или, лучше сказать, нашего культурного слоя, завершающего собою «воспитательный период» нашей истории… В нем мне нравится всего больше вот это самое «благообразие», которого ты искал в героях, изображенных им. Он берет дворянина с его детства и юности, он рисует его в семье, его первые шаги в жизни, первые радости, слезы, и все так незыблемо и неоспоримо. Он психолог дворянской души. Но главное в том, что дано как неоспоримое и уже, конечно, ты соглашаешься Соглашаешься и завидуешь. О, сколько завидуют!.. О, это не герои. Это — милые дети, у которых прекрасные милые отцы, кушающие в клубе, хлебосольничающие в Москве, старшие дети их в гусарах или студенты в университете из имеющих свой экипаж… Как бы там ни было, хорошо все это или дурно само по себе, но тут уже выжитая определенная форма, тут сложились правила, тут своего рода честь и долг».
Преувеличенные восторги Версилова перед «благообразием» дворянской формы обличают ее искусственность и непрочность.
В черновой тетради писатель отмечает: «По новому плану с 26 августа. Название романа «Беспорядок». Идеи и страсти действующих лиц должны иллюстрировать эту идею. Версилов говорит сыну: «Вот ты выбрал идею о Ротшильде. Этой идеей ты лишь тоже свидетельствуешь о нравственном беспорядке, ты хочешь удалиться в свою нору от всех и берешь к тому меры. Лиза — полный нравственный беспорядок: не согласна жить без счастья. Долгушин — нравственный беспорядок». — «Пусть они ошибаются, — говорит подросток, — но у них убеждения чести и долга, следовательно, уже нет беспорядка». — «Убеждения чести и долга ко всеобщему разрушению — хорош порядок, впрочем, я и спорить не хочу», — говорит Он». Отталкиваясь от «семейных форм», идеализированных Толстым, Достоевский изображает бесформенность современного русского семейства: у Версилова — две семьи, двое законных детей и двое незаконных; он живет с гражданской женой, которую продолжает посещать ее законный муж — Макар Долгорукий; собирается жениться на дочери генерала Ахмакова, в жену которого страстно влюблен. Эта хаотичность еще усилена в черновых записях. Девушка–самоубийца Оля представлена в них как любовница Версилова и носит имя Лизы. «Он с Лизой жил на самом деле. Мать узнала в конце. Лиза то очарует его при свидании, то терзает в остальное время. Лиза пустилась было очаровывать молодого князя, но тот отверг ее. Обида. Лиза после смерти сошедшей с ума мачехи — повесилась». И другая заметка: «Суть романа: беспорядочная любовь Его к Лизе и страдание от нее — любовь и обожанье Его к жене и мучение взаимное. Но скрывают тайну: любовь–ненависть Его к княгине (Ахмаковой)».
Таким образом, первоначальная любовная жизнь Версилова должна была быть еще сложнее и напряженнее; так же усложнялись и семейные его отношения: у Аркадия предполагался, кроме сестры Оли (в романе Лиза), еще и брат — восьмилетний болезненный мальчик. Автор намечал новую драматическую ситуацию: «Он (Версилов), эгоистически терзаясь, выдержал смерть жены и самоубийство Лизы (в романе Оли). Мальчика же сам увел и бросил на улице. Или: Он ходил за ним, развлекал играя (тетки не было), но ребенок убежал от него, и это сокрушило его гордость окончательно».
Все эти излишние осложнения в окончательной редакции исчезли. И все же, после сокращений и «чисток», роман поражает своей запутанностью и перегруженностью. Автор поставил себе парадоксальное задание — изобразить бесформенность в художественной форме, вместить картину хаоса в рамки искусства.
Итак, социально–философская идея романа, его фабула и герои, все антитетично Толстому. Герои «Войны и мира» крешси своей верностью роду; Версилов — идейный изменник своего класса; недаром в черновиках ему сначала дается имя Брутилова (от Брута); история его семьи противополагается семейству Ростовых. Автор заносит для памяти в тетради: «NB. Ис следовать по книгам о Ростовых и проч.». Отпадение подростка от родового корня символизируется его незаконнорожденно стыд: он носит громкое дворянское имя Долгоруких, но он не князь, а «просто Долгорукий».
***
Автор предполагал показать «беспорядок» русской жизни не только в семейных и общественных отношениях, но и в политических движениях. Мы уже приводили слова Версилова: «Долгушин — нравственный беспорядок». Об интересе Достоевского к процессу Долгушина, разбиравшемуся 9 — 15 июля 1874 года, свидетельствует письмо его к В. Ф. Пуцыковичу. «Две недели назад, — пишет он, — в бытность мою проездом в Петербурге, когда Вы так обязательно обещали мне собрать по газетам процесс Долгушина и комп., я не успел зайти к Вам за газетами… Номера эти мне капитально нужны для того литературного де ла, которым я теперь занят». Достоевский воспользовался подробностями процесса для'изображения в романе кружка Дергаче ва. В черновых тетрадях Дергачев еще носит имя Долгушина. Достоевский говорит о нем: «Это был техник и имел в Петербурге занятие». Действительно, Долгушин за ведорал жестяной мастерской Верещагина. Наружность Дергачева: «среднего роста, широкоплеч, сильный брюнет с большой бородой» — точно соответствует наружности Долгушина. В романе кружок состоит из 10 лиц и собирается на Петербургской Стороне; так было и в действительности.
Из окружения Дергачева писатель выделяет «высокого, смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи», которому дает фамилию Тихомирова, и «молодого парня в русской поддевке, из крестьян». Они соответствуют двум долгушинцам: Панину и крестьянину Ананию Васильеву. Имя Тихомирова, выбранное романистом, тоже упоминалось во время процесса. У Долгушина была на стене надпись: «Quae medicamenta non sanant…» В романе мы читаем: «Только что мы вошли в крошечную прихожую, как послышались голоса: кажется, горячо спорили и кто‑то кричал: «Quae medicamenta non sanant — ferrum sanat, quae ferrum non sanat, — ignis sanat!»
