Директория. Колчак. Интервенты - Болдырев Василий (книги онлайн полные TXT) 📗
Два дня тому назад перед моим отъездом Матковский уверял, что в Омске все будет спокойно, имел поручение лично переговорить по вопросу о безопасности с Н.Д. Авксентьевым. Он и теперь на мое приказание принять меры к розыску арестованных и виновников ареста, а также пригласить к аппарату Розанова, Колчака и Вологодского ответил: «Сейчас будет исполнено» – ждал, за кем останется победа [27].
Подошедший к аппарату Розанов в общем повторил сообщенное Матковским, только в более определенной форме, добавив, что «Директория признана ликвидированной, в городе спокойно, в войсках тоже».
Я задал вопрос Розанову: «Какое мнение председателя совета министров (Вологодского) и члена правительства Виноградова? Они тоже признали постановление совета министров? Какое мнение союзных представителей по поводу совершившихся событий?»
Розанов ответил: «Оба члена правительства признали принятый выход неизбежным. П.В. Вологодский остался председателем совета министров. О В.А. Виноградове вопрос остался открытым, так как, признавая неизбежность факта, он считает для себя невозможным оставаться в Директории. Вопрос о союзниках открыт – еще не было возможности его разрешить».
Доклад Розанова был сух, касался только официальных сведений, он даже предупредил, что «все частные телеграммы запрещены и подробности доложу лично».
Мой ближайший сотрудник, облеченный полным моим доверием, говорил уже от имени другой власти: он выполнял поручения Колчака. Стало совершенно ясным, что и Розанов впутан в игру и в значительной степени предал меня и Директорию.
Лучше всех, конечно, поступил П.В. Вологодский: он длительно предавал Директорию, санкционировал насилие группы офицеров над своими сочленами и… остался на своем прежнем посту председателя совета министров. Он даже для приличия не сделал перерыва в своей «работе» и поощрил Колчака производством в полные адмиралы! Впрочем, мне говорили, что он плакал, отказывался, хотел уйти.
Я вызвал генерала Дитерихса, который сообщил, что чехи (исключая Гайду) и их Национальный совет против переворота и поддерживать новую власть не будут. Он подтвердил сообщенное мне Влашеком, что вновь произведенный в полные адмиралы Колчак предложил Сыровому выполнить некоторые меры внутренней политики в отношении эсеров.
Иллюзий больше не оставалось. Война или уход от власти – других путей не было.
Я послал телеграмму Каппелю, поздравил его генералом. Это исключение в отношении чинов я обеспечил согласием правительства – и с горечью должен был отказаться от поездки в его отряд, где меня так ждали.
Надо было ехать в Челябинск. Без предварительного переговора с чехами (Сыровый и Нац. совет) я в тех условиях не мог принять крайних мер, то есть объявить себя единственной законной властью и бунтовщиками Колчака и омский совет министров. Для меня было совершенно ясно содействие Колчаку со стороны англичан (Нокс, Родзянко, Уорд) и благожелательное сочувствие французов. Осуществленная Омском идея военной диктатуры пользовалась сочувствием большинства офицеров, буржуазии и даже части сильно поправевших демократических групп.
Активная часть омского гарнизона, тесно связанная с Михайловым, конечно, была подготовлена. Академики, руководимые Андогским, подготовили почву в самой Ставке, глава которой, генерал Розанов, повис между двух стульев.
В сложившихся условиях восстановление прав пострадавших Авксентьева и Зензинова силой не было бы популярным, оно невольно связывало бы меня и с черновской группой, к которой я сам лично относился отрицательно.
Как ни ничтожны были по моральному весу группы, совершившие переворот, они требовали определенной вооруженной силы для их ликвидации и за время моего продвижения к Омску могли значительно окрепнуть, просто подгоняемые чувством самосохранения.
Таким образом, для похода на Омск надо было снять войска с фронта и тем самым ослабить важнейшее Уфимское направление или взять таковые из Челябинска, но там были войска из состава Сибирской армии с начальниками, тесно связанными с Омском.
В 9 часов вечера ко мне прибыл особоуполномоченный Директории в Уфе – Знаменский. Он знал уже о случившемся и, вместе с Советом управляющих ведомствами, не только был в оппозиции совершившемуся, но и приступил к немедленной, правда пока словесной, борьбе. Он просил меня приехать на заседание Совета и высказать свое решение.
Я не дал окончательного ответа – меня тревожили возможные осложнения на фронте, тем более что предварительный разговор мой на эту тему с генералом Войцеховским убедил меня, что большая часть офицерства встретила весть о диктатуре сочувственно. Солдаты, конечно, нет. Малейшей неосторожностью я мог бы разделить офицеров и солдат и вновь, как год тому назад, поставить их друг против друга.
Я слишком много думал, вместо того чтобы действовать. Время уходило. Решил не ослаблять фронта. В 10 часов вечера с глубокой тоской и тревогой выехал в Челябинск.
Челябинск. 19 ноября
В 2 часа пополудни поезд подошел к Челябинску. На перроне почетный караул: рота стрелков. Командир корпуса генерал Ханжин очень удручен свершившимся и, вместе с начальником штаба, решил подавать в отставку.
«Раньше, требуя всего от солдат, говорили, что делается все во имя Учредительного собрания, теперь это рухнуло, и почва выбита из-под ног», – жаловался Ханжин.
«В городе сразу стало меньше песен», – добавил начальник его штаба С., убежденный противник, вернее, враг Авксентьева и вообще эсеров. Затем прибыл комиссар Приуралья Кириенко «за приказаниями», так как они, представители местной демократии, решили исполнять только отданные мной приказания и объявили об этом населению.
Местный председатель «Союза возрождения России» приехал просить на раут в честь ехавших на фронт французов (батальон анамитов), где будут все представители общественности, и добавил при этом, что все с нетерпением ждут моего выступления.
Роли переменились. Пошел и вагон к Сыровыму. Национальный Чехосовет и Сыровый резко против переворота, при этом Сыровый добавил, что и Жанен и Стефанек (военный министр Чехословакии), с которыми он говорил по аппарату (с Владивостоком, где они оба находились), запретили чехам вмешиваться в наши внутренние дела и указали на необходимость прочно держать фронт. Исходя из этих соображений и имея двух Верховных главнокомандующих – меня и Колчака, – Сыровый отдал приказ – ничьих распоряжений, кроме его, не исполнять.
Создавалось нелепое положение. Колчак фактически не мог управлять фронтом: начальники, получившие его приказы, не могли исполнять их, имея в виду приказ непосредственного начальника, генерала Сырового.
Представители Чехосовета не без яду напомнили мне, что в октябре я был против главного «зла» (Михайлова) в Омске, «вот теперь и расхлебывайте кашу».
Выяснилось к тому времени и настроение моей ставки. Там сочувствовали перевороту, работа продолжалась, все на местах.
Чехи в Омске держатся нейтрально. Авксентьев и другие живы. Переворот без крови.
Зашел генерал Дитерихс, сообщил суть его переговоров с Колчаком. Он, считая диктатуру желательной, находит ее несвоевременной и проведенной революционным порядком, а не путем эволюции. Осуждает Колчака за принятие на себя звания Верховного главнокомандующего. Вообще Дитерихс возмущен происходящим и хочет бросить работу. Вечером предстояла крайне тяжелая необходимость поехать на банкет в честь проезжавших французов. Настроение подавленное. Человеческая подлость не ослабляется даже тяжелыми политическими тревогами. Каждому важно, как то или иное обстоятельство отразится на его личных интересах. Я еще сидел на первом месте среди присутствующих, но чувствовал, что для многих Колчак и переворот – двойной повод к торжеству, праздник на их улице. Этим торжеством особенно сиял сидевший наискось заросший густой бородой челябинский купец Лаптев.
Никаких политических заявлений, конечно, я не сделал; этого, кажется, больше всего опасался сидевший рядом со мной французский майор Пишон.
