Полынь и порох - Вернидуб Дмитрий Викторович (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Алешка, Уля, Мельников и Барашков сидели на завалинке около лазарета и лузгали жареные семечки. Редко удавалось вот так собираться вместе. Но если уж приходилось, то партизаны шли сначала проведать Журавлева, а потом предавались обсуждениям боевой обстановки, предположениям по поводу возможных действий Федорина, а то и просто травили анекдоты или рассказывали друг другу фронтовые случаи.
Журавлев потихоньку поправлялся. Начальник лазарета доктор Захаров постоянно и с большим любопытством наблюдал за тяжелораненым. Правда, он не поощрял дружеских набегов на пациента, но и не отваживал друзей своей дочери, по-отцовски жалея их.
Партизан – учащихся различных заведений – в Донской армии становилось все меньше и меньше, так что запущенное Женькой-«чудотворцем» словечко «могикане» прижилось и звучало все чаще.
Патриотически и романтически настроенные юноши, не успевшие попасть в мясорубку германской войны, постигали все «прелести» военного противостояния с беспримерным мужеством, не желая ударить в грязь лицом перед видавшими виды «корифеями» окопной жизни.
Посидев и поболтав, друзья собирались расходиться. Несмотря на то что на позициях наступило временное затишье, каждый имел какую-нибудь, хоть и не срочную, служебную надобность. Алексей и Серега направлялись за распоряжениями в штаб, а Вениамин – на перевязку.
Вдруг со стороны штаба показались две странные фигуры.
Первая, долговязая и сутулая, странно жестикулируя, шагала размашисто. Вторая, маленькая, с винтовкой наперевес, семенила за ней, едва поспевая.
– Братцы! Да это ж Пичуга диверсанта конвоирует! – первым сообразил Мельников.
Алешка удивился:
– Когда ж он успел его в штаб увести?
– Саша говорил, что даже из разговора с умалишенным можно почерпнуть нужные сведения, – сказала Уля. – Он надеется, что его теория сработает. Вот только я не совсем поняла, в чем секрет.
Шурка теперь полностью отвечал за охрану пленного фотографа, иногда меняясь с Алешкой, чтобы написать и размножить очередное штабное воззвание.
Находясь целый день около двери с заключенным, Пичугин на ночь сдавал пост казачьему караулу. Утром он опять приходил, начиная дежурство с вывода Ираклия Зямовича в уборную.
Ценципер, когда мозг его выплывал из тумана галлюцинаций, производил впечатление интеллигентного человека. В это время с ним можно было обменяться фразами, подсунуть под нос котелок с едой. В угаре философских баталий с кладбищенским сторожем Ираклий Зямович ни еды, ни сна категорически не замечал, сопровождая требования караула истеричным криком: «Все тленно!»
Пичугин поначалу пытался повлиять на душевное состояние арестанта, но безуспешно. Он не знал, что при всякой подобной попытке образ сторожа в мозгу Ценципера устраивал настоящий бедлам. Но Шурка, юноша рациональный, решил заняться изучением феномена, дабы извлечь из происходящего хоть какую-то пользу. Сказать по правде, сидеть целый день на стуле в слабоосвещенном коридоре – занятие скучнейшее.
Первым делом Пичугин подметил, что галлюцинациям у фотографа, похоже, предшествуют слова: «Поди прочь, мерзавец!» или «Изыди, свинья нечестивая!», а заканчиваются очи после жалобных: «Челобитную не побрезгуйте!» или «Не погубите, ваша честь! Оклеветан в недоносительстве!»
Когда всхлипывания прекращались, приходило время для простых вопросов вроде: «Кашу будете?»
Тогда Ценципер шел на контакт и отвечал по существу. Постепенно приходя в себя, фотограф становился словоохотливей и хитрей и мог сам заговорить о погоде, о своей мастерской, о персонах, которых довелось запечатлеть, о том, почему его здесь держат. Шурка разговор всегда поддерживал, но через дверь, постепенно становясь для Ираклия Зямовича бесплотным голосом. Когда Ценципер замолкал, это означало: жди нового приступа. Однако заклинить подопечного могло и от отдельно прозвучавшего слова. Так, например, два раза он весьма резко отреагировал на «не взыщите» и один раз на «капут». От «капута» маэстро так заколдобило, что Пичугин чуть не потерял основную нить ценциперской отповеди сторожу.
«Свинская морда! – орал Ценципер. – Всех вас, татей, к ногтю! Кайзер без протекции индульгенцию пожалует! Высочайше! Подданство! Аргентинским наместником! Быдло могильное! Челобитную подам!»
На этот раз последняя фраза звучала грозно и неумолимо. Сторож, видимо смекнув, что загнобить оппонента не светит, свалил из головы «диверсанта» куда подальше.
Постепенно выстраивалась цепочка: «Капут – кайзер – подданство – Аргентина». Цепочка получалась явно прогерманская.
«Так-так-так… Интересненькое у вас сумасшествие», – подумал Шурка и, дав узнику передых, решил продолжить эксперимент с немецкими словами. Дождавшись момента, когда кладбищенский сторож вновь выйдет на тропу войны, Пичугин громко и отчетливо произнес: «Айн, цвай, драй, яволь!»
В комнате за дверью что-то грохнулось, и уличающий голос Ценципера взвыл: «Контрибуцию кровью платишь? Упырь! Отдавай Брест-Литовск!»
Потом повторилось все то же самое. Когда дело дошло до «протекции» и уже грозило кончиться «челобитной», Шурка, подражая голосу Ираклия Зямовича, застонал: «Челобитную без протекции не возьмут! Кто протекцию обеспечит?»
Наступило гробовое молчание, а потом узник душевных мук взмолился: «Пустите меня к Федорину! Покойники ящик упрут!»
После того как встревоженный Шурка доложил полковнику Смолякову о своих наблюдениях, эксперимент решили повторить. Ценципера допрашивали и со сторожем в голове, и без сторожа. В результате линию «Федорин – немцы – груз» удалось четко установить. Логически следовало, что ящик – это недостающее золото. В конце допроса Иван Александрович только развел руками, перечитывая записанный Пичугиным отчет:
– Прямо какие-то записки сумасшедшего – все вокруг работают на немецкую разведку! Хорошо бы устроить господам шпионам неожиданную встречу.
Отныне Шурке, как знатному детективу, было поручено глаз с фотографа не спускать, слушать во все уши, используя и дальше свой метод воздействия.
– Может, узнаем, где они ящик зарыли? Хотя удравший помощник Ступичева наверняка его прибрал, – предположил Смоляков.
О том, что ящик в могиле, Ценципер кричал не раз, но добиться от маниакального шизофреника более точных координат не получалось. Однако и времени на дознание у полковника уже не оставалось – назревал новый штурм города.
К новому походу на Новочеркасск в штабе Южной группы готовились тщательно. Командование, помня о прошлых ошибках и недочетах, делало все, чтобы их избежать. На этот раз не только офицеры, но и каждый боец отлично знал свою задачу. Войска в изобилии снабдили картами и схемами разделенного на районы города. В каждом районе были определены пункты для пленных и сбора оружия, заранее составлены команды для занятия учреждений, указаны места расквартирования частей и определен порядок их довольствия. Каждый станичник знал, где будет располагаться штаб.
Атаку назначили в ночь на 23 апреля, под второй день праздника Святой Пасхи, рассчитывая, что в первый день многие красногвардейцы перепьются.
– Что-то я, как ослик по кругу, заходил, – смеялся Барашков, имея в виду, что снова отправляется рвать рельсы, только уже не у Хотунка, а у Персияновки, куда отправлялся с группой подрывников, входящей в состав северного заслона. Заслону надлежало захватить Персияновку, чтобы прикрыть наступающих на город со стороны Александро-Грушевской.
Вениамин на правах раненого мог бы остаться при лазарете. Собственно, доктор Захаров даже настаивал на этом, сетуя, что во время штурма «повесится» без помощников. Дескать, и так всех легкораненых позабирали. Но Барашков вежливо улыбнулся: «Вы, доктор, можете не лечить раненых? Вот и я не могу выносить вида не взорванного динамита, особенно когда мой скромный талант может пригодиться братьям по оружию».
Когда отряд уходил в степные сумерки, Алешка и Серега помахали ему руками, а он, подняв свою, крикнул:
