Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" (книги TXT) 📗
Но несмотря на то что жизнь изрядно потрепала Кьяру, Жеан лишь жарче полюбил её. Полюбил в ней каждый рваный шрам… и этот взгляд, в котором читалась вовсе не опустошённость, но глубокая умудрённость всем тем болезненным опытом, что выпал на воинскую долю.
Сам Жеан также немало изменился за прошедшее время: заметно подрос и возмужал. Волосы его достигли плеч, а усы разрослись, точно две роскошные можжевеловые ветви. Юноша отощал, и рубцов на нём было вдвое больше, чем на расторопной и изворотливой Кьяре, никогда не бросавшейся напролом сильному врагу.
— Что с тобой?! Подурнело? Или опять задумался? — встревожилась Кьяра. Жеан, по уши погружённый в раздумья, вздрогнул от неожиданности.
— Нет… всё хорошо. Даже превосходно, — солгал он. В действительности тело его горело лихорадкой.
— Тогда давай обедать!
— Пожалуй… — От мысли о еде Жеану стало тошно и, сам того не ожидая, он добавил: — Воздержусь.
— Нет, ешь! Скоро битва! Тебе следует набраться сил, а пища поможет скорей оправиться!
— Битва?! То есть Боэмунд всё-таки…
— Тс-с, уймись, тебе вредно говорить, — строго покачала головой Кьяра. — Да, он всё-таки решился. Мы не знаем точно, когда ожидается набег, но в том, что он состоится, и очень скоро, нет сомнений. Поговаривают, Его Светлость подослал шпионов — как тогда к Яги-Сияну. Чего не знаю — того не знаю, но было бы здорово!
— Я боюсь.
— Все боятся! Но вспомни звезду, упавшую в магометанский лагерь, вспомни святое копьё! Это всё неспроста! Господь, как никогда прежде, покровительствует нам! — воодушевлённо выпалила Кьяра.
— Хотелось бы в это верить, — угрюмо протянул Жеан. — Рассвет цел?
— Да. В стойле. Я напоила его. А ты…
— Убери похлёбку. Я всё равно не буду есть. Лучше позволь мне отдохнуть. И спасибо. Спасибо тебе за всё.
— Ты говоришь так, словно прощаешься! Не смей падать духом! Мы ещё покажем им, каково это — иметь дело с христианским воинством! А теперь спи. Я вздремну с тобой, а после поищу еду.
Истомлённая Кьяра растянулась на многослойной постели, прильнув к Жеану, едва не заворковавшему от наслаждения. Если ему не изменяла память, она впервые осмелилась лечь с ним.
«Бедствия роднят».
========== 5 часть “Антиохия”, глава XXIII “Судьбоносное сражение. Зверства похоти” ==========
В сумрачный предрассветный час, за считанные минуты до начала грандиозного побоища, Жеан чувствовал себя на редкость бодро. Рана на груди после нескольких мучительных дней окончательно затянулась, а потому он мог беспрепятственно совершать резкие движения, не боясь, что та повторно откроется. Однако духом Жеан ощущал лишь безнадежный упадок. Он наотрез отказывался верить, что ржавый наконечник копья, найденный в базилике святого Пьера, и пылающая звезда, упавшая в магометанский лагерь, — всего-навсего удачное стечение обстоятельств, странная случайность. Но разве это отменяло то, что совладать с преобладающим числом врагов, да ещё на голодный желудок, — нечто, находящееся на грани бреда умалишённого? Что, если все знамения свыше были растолкованы крестоносцами совершенно ошибочно? Что, если Господь, напротив, хотел донести до Своих сыновей понимание неутешительности их положения, дабы сохранить жизни последним, чудом уцелевшим христианским душам?
Быть может, поступок Рона не был предательством, но являлся угодной Богу необходимостью?
«Имя твоей звезде — Полынь! А вам — безумцы!» — прозвучали в ушах Жеана его слова, и под ложечкой у юноши остро засосало.
— Достопочтимые братья! Франки! Армяне! — подобно похоронному колоколу, прогремел над сгущающейся толпой призыв Боэмунда. — Вот и настал роковой день для всех нас! Мы отправляемся на бой, исход которого решит всю нашу дальнейшую судьбу! Мы идём не иначе, как на верную погибель… если высшие силы не проявят достаточно снисхождения к нам!
У Жеана оборвалось сердце. Он не помнил, чтобы Боэмунд когда-либо говорил, что Христово воинство может быть разгромлено, абсолютно всегда, даже когда положение казалось безнадёжным, он стремился воспламенить в сердцах своих воинов угасший боевой дух.
Но, кажется, теперь новоявленный князь был более чем убеждён в неминуемом крахе. Осада, казалось, высосала жизнь из его могучего тела. Кожа осунулась, запали глаза, волосы поредели, и ни единого каштанового локона не проглядывалось в седой копне. Даже крутые мускулы выглядели болезненно в сочетании с поджарыми боками Боэмунда, по которым безвольно сползали вниз излишки синей парчи.
«Разве победа возможна, когда даже военачальник не верит в неё?»
Но что страшного произойдёт, если мы будем сокрушены? Многие погибнут, однако есть ли разница, погибнуть теперь или потом, когда исход — один? Главное — выжившие благополучно возвратятся домой… Домой!»
Но тут же мысль его прервалась:
«Священный Град! Иерусалим!»
Жеану сделалось дурно. О чём снова грезит его несчастный рассудок?! Неужели Жеан не просто утратил рвение, но лишился чувства долга, и освобождение Священного Града стало не более чем сухим, безосновательным правилом? Юноша ощущал себя лицемером, подобным негодяю-Рону. Подобным тем, кто загубили паломничество злодеяниями. Никогда ещё оно не казалось ему таким бессмысленным, таким условным, исполненным ханжества и жеманства, никогда не было столь противно, что замирало сердце, скованное грызущим ужасом…
— Преклоните колена, о благочестивые дети Божьи, дабы всемогущий Отец ваш Небесный был милостив! Возможно… возможно, о мне нечего таить от вас, удалые Христовы воины, это последний раз, когда вы возносите к Нему мольбу! — Боэмунд старался говорить спокойно и ровно, и у него прекрасно получалось, однако предательски дрожащий в руках княжеский посох в виде длинного золотого креста и громадные синие глаза, в холодном блеске которых не читалось ничего, кроме мучительной безысходности, выдавали весь ужас, что приходилось испытывать тарентскому графу. Неустрашимому тарентскому графу.
Боэмунд плавно опустился на колени, а после и крестоносцы, один за другим, последовали его примеру. Какая-то часть из них, напротив, повскакивала с мест и рванулась к священникам епархии Доменико, толпящимся неподалёку, в намерении исповедоваться.
«И я бы исповедовался, — подумал Жеан. — Если бы был уверен, что…»
Дума не завершилась, однако подсознательно он, увы, понял, что едва не породил его пылающий мозг.
Если бы был уверен, что Ему не всё равно…
Жеан стал на колени, запрокинул голову к небу, затянутому лиловыми осенними облаками, и взмолился, глотая слёзы:
— Пожалуйста, услышь. Дай мне услышать…
***
«Священный град! Иерусалим!»
Эти заветные слова оглушительным набатом прогремели в ушах Жеана, когда тяжёлые дубовые двери с треском распахнулись перед крестоносцами, в продолжение стольких изнурительных недель прозябающих в заточении. Солнце сверкнуло в глаза Жеану. Исполинские силуэты гор расползлись по ослепительной сини чёрными призраками. Горькая свежесть болезненно опалила лёгкие.
Это было дыхание воли. Воли, что несла собою неминуемую смерть.
Неминуемую смерть!
Неужели это так, и с минуты на минуту всё Христово воинство безвременно поляжет в единую братскую могилу? Всё Христово воинство, многочисленнее и несокрушимее которого, как казалось Жеану в недалёком прошлом, может быть лишь рать небесная! Неужели всё, без преувеличения всё, от взятия Никеи до ошеломительного триумфа в неприступных стенах Антиохии, оказалось тщетно? Тщетно и тленно, точно кости погибших, до сих пор бесцеремонно разбросанные по полю брани и гнусно попираемые вражеской ногой. Но ради чего? Ради чего они погибли? Ради чего подвергаются смертельной опасности по какому-то нелепому капризу судьбы выжившие крестоносцы?
Быть может, Господь никогда не желал этой войны?! И все победы, достигнутые крестоносцами, в действительности не что иное, как происки Лукавого, а Христово воинство — лишь послушная игрушка в дьявольских руках?! Именно поэтому его, как и пророчил Ян, в конечном итоге поработил грех и порок! Преступное нападение на мирное еврейское поселение в Анатолии — его также не должно было произойти!
