Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Смеркалось. Генрих и Комарек лежали в широких крестьянских кроватях под красными перинами. Вокруг печи была натянута веревка, на ней сушились рубашки, куртки, брюки.
— Я все проверил, дедушка Комарек. Ничего живого они не оставили. Две курицы, и все.
— Достаточные люди тут жили, — подумал вслух Комарек.
— Никак я не пойму, чего это они всё так бросили?
— От страха, — сказал Комарек. — Страх, вот в чем дело.
— Не верят они в нашу победу, вот почему, — объяснил Генрих.
Они помолчали. Сумерки густели. У стены чернел огромный шкаф.
«Надо тебе обо всем с ним поговорить, — думал Комарек. — Вот сейчас и говори!» Но он никак не мог подобрать нужные слова.
Мальчишка стал опять рассказывать про Ошкената, но скоро почувствовал, что старику Ошкенат совсем не нравится, и заговорил о звездах.
— Уран ты забыл, — прервал его Комарек.
Генрих еще раз перечислил планеты. Кончив, он сказал:
— Сколько лун у Юпитера — не поверишь даже! Мальчонке разговор о звездах казался очень важным, ученым. Неожиданно он приподнялся:
— Слышите? Слышите, дедушка Комарек?
— Дождь шумит.
— Нет. Это другое.
Оба долго прислушивались.
— Вроде бы… лошадь! — сказал Комарек.
Мальчишка хотел сразу же бежать посмотреть, но старик сказал, что это можно будет и утром сделать.
И вот, когда Генрих напряженно вслушивался в доносившееся издали тихое ржание, старый Комарек сказал:
— Война проиграна, Генрих. Может, еще и протянется месяц-другой, но она проиграна.
— Вы, значит, тоже не верите в пашу победу?
— Жалеть об этом не приходится, что так оно получилось. Жалеть надо людей, что погибли на этой войне.
— А как же родина, дедушка Комарек? Как же родина?
— Русские тоже люди, и французы люди…
— А как же родина, дедушка?
— Ты ни с кем об этом не говори, понял?
— Не буду, дедушка Комарек. А как же…
— Ни с кем, ни с одним человеком.
Мальчик пообещал.
Дождь все шумел не переставая. Стало так темно, что они теперь четко видели крестообразный оконный переплет.
— Не надо плакать, — сказал старик. — Это к лучшему, что так оно получилось.
Потом они снова услышали глухое ржание.
— Должно быть, из риги это. Но я ведь везде смотрел…
— Спи! — сказал Комарек. — Завтра нам надо пораньше в путь — война на пятки наступает.
Утром они нашли лошадь. Это оказался пегий мерин с жиденькой рыжей гривой и коротким хвостом. Губа отвисла, изнутри она была синяя. Неказистая лошадь, ничего не скажешь.
Генрих и дедушка Комарек несколько раз обошли ригу, заглянули и на ток, потом стали дергать снопы, уложенные до самой крыши. В конце концов они и обнаружили место, где снопы стали поддаваться. Разобрали. Вдруг Генрих закричал:
— Вот она, дедушка Комарек! Вот стоит!
Мерин просунул голову в соломенное оконце и часто моргал, глядя на свет. Хорошенький у него денник получился — со всех сторон закрыт соломой. В углу стояла деревянная бадья, но мерин, должно быть, давно уже выпил всю воду.
Неловко ставя ноги, лошадь, пошатываясь, вышла во двор, но вдруг вырвалась и поскакала к бочке с дождевой водой. И долго-долго пила не отрываясь.
— Ну и ноги у нее!
— Бельгийская это лошадь, — сказал Комарек.
Стоило мерину напиться, как он снова стал смирным. Генрих водил его по двору. Старый Комарек будто всю жизнь только и делал, что возился с лошадьми: то обойдет мерина вокруг, то ногу поднимет — проверяет, крепко ли сидят тяжелые подковы.
— Как вы считаете, дедушка Комарек, она может большую телегу свезти?
— Целую фуру, груженную доверху, свезет, — отвечал Комарек. — На то она и бельгийской породы.
Долго они стояли посреди двора и все не могли наговориться — столько всяких возможностей неожиданно открылось перед ними.
Чемоданы, узлы — всё они теперь уложили в фуру с высокими бортами, а ручные тележки и велосипеды оставили. Проходя мимо, фрау Кирш часто останавливалась, гладила лошадь. Генрих ей объяснял, что это бельгийская лошадь. При этом он думал: «Может, ей сейчас блузку отдать? Нет, слишком много народу вокруг». А мерин, покуда его гладили, шлепал своей отвислой губой и закрывал глаза.
— Королевич ты мой! — приговаривала фрау Кирш. — Королевич ты мой!
— Он бы умер от жажды. Это я его освободил! — уверял Генрих.
Они вынесли из дома несколько старых дорожек и устроили навес над фурой. Но теперь уже осталось совсем мало места, и сена они могли взять с собой лишь немного. Старый Комарек вручил поводья Генриху, позади него устроились, зарывшись в сено, дети фрау Пувалевски.
Генрих достал губную гармошку и давай дуть и так и эдак, подыскивая мелодию песенки «Кому господь окажет добрую услугу…». В промежутках он покрикивал на мерина: «Эй, пошел, мой Королевич!» — и размахивал ивовым прутиком.
Впереди шагает старый Комарек. Но вот он останавливается и ждет: уж очень они отстали со своим мерином.
И о войне думает Генрих. «А вдруг мы ее проиграем?! — размышляет он; мысль эта для него совсем новая и кажется непостижимой. — А как же тогда песня «Старая Англия, мы сотрем тебя с лица земли» и все другие солдатские песни? — Уж одно это не позволяло ему поверить, что война проиграна. — А вдруг и правда это чудо-оружие, о котором сейчас все говорят…»
Мерин то и дело останавливается. Старый он очень! Они дают ему сена. Сидят, ждут. Проходит день, и лошадь еще быстрей устает. Минут шесть она тянет фуру, потом стоит как вкопанная, сколько Генрих ее ни стегает своим прутиком, сколько женщины ни пихают ее в бок кулаками.
— Я ж говорил, дедушка Комарек, мало сена взяли для Королевича!
Отдышавшись, лошадь все же вновь трогает.
— А ну, давайте все назад! — покрикивает Генрих на мелюзгу Пувалевски.
Не нравится ему, когда они потихоньку подползают к нему или высовываются из-под навеса. Рядом с собой он позволяет сидеть только Эдельгард, но и на нее смотреть невозможно — до того у нее грязный нос!
Дождь то усиливается, то чуть моросит. Да, пожалуй, они напрасно побросали тележки и велосипеды…
Когда на следующий день они вышли к шоссе, ведущее к Одеру, дождь перестал, и им удалось втиснуться со своей фурой в ряд повозок, стоявших на обочине. Все вздохнули с облегчением, как будто и впрямь теперь все тяготы и невзгоды навсегда остались позади! Наперебой они расхваливали старого мерина. Однако кормить его было нечем — сено кончилось.
Говорили, что до Одера всего четыре километра, но скоро они узнали, что крестьянские обозы здесь ждут уже двое суток: мост перекрыт, пропускают только военные машины.
После полудня фрау Сагорайт вдруг попросила подать ей чемодан — должно быть, решила идти дальше одна. Когда-то на опушке леса она сказала красивую речь. А в одну из ночей что-то наговорила двум жандармам, и они пришли и забрали Рыжего…
— Вы что, дальше сами понесете, фрау Сагорайт?
— Спасибо тебе, мальчик.
Все они, сидя наверху, смотрели вслед фрау Сагорайт: как она пробиралась между повозками, как стала на краю шоссе и махала проезжавшим солдатам, а то и поднимала правую руку, приветствуя какого-нибудь фельдфебеля.
Фрау Пувалевски проводила ее словами:
— А какие тут речи толкала!
Когда начало темнеть, фрау Сагорайт неожиданно появилась вновь, но теперь уже с кисленькой улыбочкой на лице. Генрих принял у нее чемодан и уложил его вместе с остальными вещами.
— Другой бы там на дороге стать… — шептались сестры-близнецы.
А «другая» тем временем гладила понурую голову мерина, приговаривая: «Бедный ты мой Королевич!»
Неожиданно народ заволновался. Раздались крики: «Эй, пошел!» Защелкали кнуты. Но продвинулись они всего шагов на десять и снова встали. Генрих не вытерпел и побежал вперед. Он все спрашивал:
— Не найдется ли у вас немного сена? Наша лошадь со вчерашнего дня сена не получала.
— А ты дай ей овса, — следовал ответ.
