Синий город на Садовой - Крапивин Владислав Петрович (читаем бесплатно книги полностью .TXT) 📗
Итак, Нилка "летел", покачиваясь на подвеске. Федя и Борис обдували его "бытовой техникой". Оля жужжала камерой. К аппарату с боков были приделаны "щеки" из черной бумаги, чтобы в кадр не влезли с краев посторонние предметы…
Сначала – в основном для пробы – Нилку сняли летящим среди звезд. Звезды сделал Борис. Он из черной бумаги от фотопакетов склеил широкую ленту и в ней иглами разной толщины проколол множество отверстий – созвездия. Работал Борис долго и сосредоточенно. У него к черной бумаге было особое отношение: будто он знал про нее какую-то тайну.
Черную ленту натянули между спинками стульев. Когда светили лампами с обратной стороны, созвездия горели и некоторые звезды лучисто вспыхивали. Их сняли на ту же пленку, где был Нилка, – "в несколько слоев" и с разной скоростью движения. Когда проявили и пустили пленку через проектор, Оля тихонько повизгивала от удовольствия. На экране искрился и плыл настоящий звездный хоровод, а мальчик в трепещущей светлой рубашке мчался сквозь сказочное пространство, и космический ветер откидывал у него легкие волосы…
Правда, несколько раз можно было заметить крючок за спиной. Однако на то и монтажные ножницы, чтобы убирать неудачные кадры…
Но это "звездное кино" для фильма о Городе было не так уж нужно. Разве что для маленькой сценки ночного полета. А главным-то образом нужен был полет над улицами, над рекой, над землей, освещенной солнцем.
Летающего Нилку сняли еще на одну пленку и – делать нечего – пошли на разведку к церкви. Может, и правда найдутся добрые люди, пустят на колокольню.
Добрые люди нашлись. Прежде всего тот же могучий бородатый Слава. Оля, когда увидела его на церковном дворе, сразу решила, что это главный. Повела за собой оробевших мальчишек и храбро обратилась к бородачу:
– Извините, можно вас попросить об одном деле?
Тот обвел их спокойно-веселыми серыми глазами.
– Валяйте просите… Экскурсия, что ли?
Осмелев, ему наперебой начали говорить про киносъемку, про то, что нужна "высокая точка". Подошел еще один строитель – тоже бородатый, но не такой могучий. Похож на Нилкиного отца, только помоложе, и бородка шире, веером. И волосы длиннее. А лицо такое же худое, и очки – в точности. Глянул он из-под очков на Нилку. Спросил с интересом:
– Так, значит, это ты намерен стартовать с колокольни, аки ангел небесный?
Ему объяснили, что Нилка уже стартовал и с колокольни никто лететь не собирается. Надо только отснять панораму.
– Ну что, Женя? – усмехнулся бородач Слава. – Пустим юных тарковских в поднебесье?
– Не одни. Ты, Слава, их попаси. Лестницы круты…
– Угу… Вообще-то хватило бы одного человека с камерой, зачем всем-то карабкаться. А?
– У-у-у… – печально взвыли Федя, Борис и Нилка.
Слава засмеялся:
– Ладно, племя младое, пошли…
Вход оказался в боковой стене колокольни – низкая сводчатая дверца. Лестница была деревянная, новая, от нее пахло свежей стружкой, на перилах к ладоням липли капельки смолы. С непривычки казалось, что поднимались очень долго. Честно говоря, даже страшновато было. А потом, на верхней площадке, остановились, охнули тихонько и радостно – такой простор открылся в арочных проемах: и ближние улицы в гуще тополей, и похожие на горную гряду новые микрорайоны, и петляющая Ковжа, и заречные рощи. Все это слегка дрожало в знойном полуденном воздухе. И почему-то здесь, на высоте, особенно отчетливо слышен был треск береговых кузнечиков.
Вроде бы и не так уж велика была церковь, и колокольня – пониже новых многоэтажек. Но ощущение высоты и свободного пространства охватило Федю, словно он на горной вершине. Или в корзине аэростата. Да и другие, кажется, чувствовали то же. Оля и та не сразу взялась за камеру… Но в конце концов она вскинула аппарат, зажужжала им, переходя от арки к арке.
– Я смотрю, профессионально работает ваш оператор, – заметил бородатый Слава.
– Еще бы! – сказал Борис.
А Нилка вдруг похвастался:
– Вы знаете, Оля сумела снять уникальную с'сцену. Как сюда, на колокольню, ставили крест.
– Да ну! Значит, это будет в вашем фильме?
– Само с'собой.
Слава поскреб бороду.
– Тогда вам надо бы, наверно, и еще кое-что снять у нас. Так сказать, для логичного построения сюжета. А?
– А можно? – обрадовалась Оля.
– Отчего же нельзя? Кстати, внутри церкви есть очень любопытные вещи. Чистили мы стены, и открылась, братцы мои, одна замечательная роспись… Не в традициях православной живописи, правда, а скорее итальянская школа. Но картина, прямо скажем, необыкновенная… Вы, кстати, что знаете о живописи, господа кинооператоры?
"Господа кинооператоры" переглянулись и дипломатично засопели. Потом Федя признался:
– Я в основном по маркам. Серия "Искусство"…
– У меня мама обожает авангард, – сказала Оля. – Но я в нем полный профан. Только в глазах рябит, когда смотрю…
Борис промолчал. Он-то знал больше других. Уже не один год он вырывал из журналов цветные репродукции Босха, Брейгеля и Сальвадора Дали. Называл он их коротко – "сюр". А еще собирал картинки с абстрактным переплетением плоскостей, линий и цветовых пятен. Говорил, что они – намек на многомерность миров и параллельные пространства. Но про это знал только Федя – Борис почему-то стеснялся своего увлечения…
Нилка вдруг сказал:
– У нас есть альбомы Третьяковки и художника Матисса. И картина Пикассо "Мальчик с собакой". Копия, конечно…
– Друзья мои, ваша эрудиция меня потрясает! – заявил Слава. – Лет восемь назад, еще до армии, был я вожатым в пионерском лагере и завел там разговор об искусстве. Юное поколение знало только художника Репина, да и то путало его с Шишкиным. А про Рублева дети сказали, что это министр финансов.
Нилка без улыбки пожал плечами:
– Рублев – это "Троица", это все знают. Даже кино есть. Там еще про одного юношу, который отлил большой колокол… Скажите, пожалуйста, а здесь будут висеть колокола?
– Будут. Хотя, конечно, не столь громадные…
– А роспись-то покажете? – напомнила Оля.
Когда оказались внизу, вновь увидели очкастого Евгения. Наверно, он был прорабом. Спокойный, деловитый и даже интеллигентный, несмотря на заляпанные брезентовые штаны, кирзовые сапоги и помятую клетчатую рубаху. Он что-то объяснил двум парням-штукатурам. Увидел ребят и Славу, подошел.
– Женя, этим людям ведомо, кто такие Матисс, Пикассо и Рублев. Посему кажется мне, что они достойны видеть наше открытие. А?
У Евгения блеснули очки.
– Вожатский синдром, Славик, ты никак не изживешь…
– Осуждаешь, отец мой?
– Отнюдь. Дело это сродни пасторскому служению… Идемте, дети мои, коли вам любопытно…
День тогда стоял еще жаркий, и после уличного слепящего зноя церковь обрадовала прохладой и мягким сумраком. Впрочем, сумрак – это лишь с непривычки. Скоро увидели, что здесь вполне светло. В стеклах длинного помещения были прорезаны узкие окна с кружевом решеток. С правой стороны били крутые лучи, укладывая на замусоренный пол отпечатки солнца и оконных узоров. Над головами светилась вогнутая высота купола. От пола солнце мягко расходилось по церкви, высвечивая стены. Они были замазаны известью, а местами – в серых заплатах свежей штукатурки. Нигде еще не было икон и вообще никакого церковного убранства.
На стене между окнами, обращенными к северу, висела громадная грубая холстина.
Слава поднял с пола длинную рейку, подцепил и дернул у холстины верх. С крюков сорвался сперва один край, потом другой. Материя ухнула вниз – по ногам прошелся пыльный ветер.
И открылась настенная роспись.
Ну, на первый взгляд ничего в ней особенного не было. Тем более, что и расчистили ее еще не полностью. Местами пятна. Вместо ожидаемого буйства цветов, какого-то волшебства – обшарпанная и вроде бы даже пылью припорошенная картина. Сразу и не разберешь про что… Федя, Борис, Нилка и Оля стояли перед ней и вежливо молчали. Ну да, для науки, для истории эта роспись, наверно, важна…
