Мартовские дни (СИ) - Старк Джерри (мир книг TXT) 📗
Царевич повел скорбную повесть, как они с Ёжиком после свадьбы почти год ходили вокруг да около. Пытаясь оставаться друзьями, не решаясь толком объясниться и вконец запутавшись в паутине собственных чувств. Выпили за крепость сердец и стойкость в тяготах, закаляющих характер благородного мужа.
Малость оттаявший Гай затеял читать стихиры-сатиры на оставшихся в далеком Ромусе друзей и подружек. Когда до изрядно затуманенного вином рассудка царевича дошло, в чем кроется едкая соль глумливых виршей, он начал безостановочно хохотать — до рези в животе, сполохов радужных искр перед глазами и судорожной икоты. На молодецкий конский ржач в дверь сунулся перепуганный челядинец — и торопливо убрался, получив от ромея в лоб метко запущенным моченым яблочком.
Еще Пересвету смутно помнилось, как он убеждал Гардиано не быть букой и остаться навсегда жить в царском тереме. Мол, тут он может сколько угодно складывать свои вирши — и чтоб таких вот, забавных, побольше!
Выпили за друзей и за то, что держит нас в этом мире — чувство юмора и долги. Выпили за тех, кто не с нами, и за здравие родителей. Выпили за непредсказуемость судьбы. Отдельно выпили за процветание Тридевятого царства, Нихонии и Ромуса. Ну, и Кадай заодно помянули. Пожелав, чтобы все миллионы узкоглазых и черноволосых кадайцев совокупно и розно были счастливы. В особенности принцесса Лю-Ай, пускай она и язва редкостная. Тут царевича окончательно развезло, и в сердце немедля вспыхнули жарким пламенем юношеские грезы о гибких синеоких чаровницах с черными локонами…
Подвывая в скорби, Пересвет ткнулся пылающим лицом в капающее ледяной водичкой полотенце. Воистину, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. От безудержного веселья его швырнуло в омут печали. Захлёбываясь горячечными словами, царевич начал жаловаться на свою извечную душевную боль, Кириамэ. Как встретил давнюю мечту наяву. О том, как сердечно привязался к нихонскому принцу, но все едино не выучился толком понимать — о чем он думает, чего желает. Ёширо наверняка дико скучает в их медвежьей глуши, но податься принцу больше некуда — ни в Нихонии, ни в Кадае его не ждут с распростертыми объятиями. Брак еще этот… Скоро третий год минет, в царских палатах и среди горожан все громче шепчутся, сколь это негоже. Над таинством надсмеялись, святых отцов обманули, парня в платье обрядили да девкой выставили. Никто в Столь-граде не верит в байку о приблудной царевой дочери Пересветлане, обвенчанной с нихонцем и преставившейся спустя год супружества по слабости здоровья. Все знают, царь-батюшка — муж верный и преданный, жене своей со смазливыми ключницами никогда не изменял. Стало быть, и Пересветланы никакой не было и быть не могло. Ну и как прикажете со всем этим жить? Кириамэ виду не подает и слова лишнего не говорит, но ясно же — переживает…
За излияниями и возлияниями захмелевший Пересвет сам не заметил, как подвигался все ближе и ближе к собеседнику. Пока не приметил, как мерцающе дрожат в темных глазах крохотные отражения свечей — и невесть зачем потянулся навстречу. Завороженный таинственной бездной, непреодолимо влекущей к себе.
Гай встал и молча вытолкал его взашей из комнаты. Точно. Просто-напросто выбросил царевича в коридор, как напрудившего лужицу щенка, и захлопнул дверь. Еще и засов со скрежетом задвинул.
Божечки, стыдоба-то какая. Не повезло отцу-матери с младшими отпрысками. Что ни сделают, все ни в строку.
«Брошу пить, — клятвенно обещал Пересвет, утираясь и стараясь привести себя в порядок. — Вот прямо с сегодняшнего дня больше ни капли вина в рот не возьму. Никакого. Ни фряжского, ни персиянского, ни водки на березовых почках, что ключница делает. Только квас, только грушевый взвар и кадайский чай. Ведь дойдет дело до того, что однажды утром проснусь неведомо с кем и неведомо где. И добро бы с девицей гулящей или старушенцей престрашной, а если с парнем каким? Что я тогда Ёжику скажу — прости, мол, сглупил? Он ведь сперва презрением обольет, а потом притчу ввернет. Про недостойных глупцов, что не ведают ни вкуса саке, ни меры в его употреблении…»
Свесив буйную головушку, царевич вознамерился немедля отыскать нихонского принца и искреннее покаяться во вчерашнем безобразии. Ох, и перед ромейским гостем тоже виниться придется. Мол, ничего такого дурного в виду не имел. Перебродившая виноградная лоза в голову ударила, напрочь лишив последнего разума.
Но глаза-то красивые! Пусть и не желанного синего оттенка. Что-то там такое подходящее говорилось в «Мимолетностях»… Точно: для влюбленного очи любых цветов как стороны света для странника, среди которых невозможно избрать наилучшую. Ибо все они притягательны, и каждая — по-своему.
Выйдя на открытую галарею, Пересвет невольно зажмурился и задохнулся от сладкой воздушной свежести. Тучи поразбежались, над черепичными крышами теремов сияло солнце, журчал тающий снег и в высаженных вдоль дорожки кустах шиповника заходилась радостным чириканьем воробьиная стая. Вот бы убедить Кириамэ съездить прогуляться. Неровен час, посчастливится опять увидеть Айшу-плясунью. Очень уж огневая дева-ромалы в золотых монистах запала царевичу в память. Да и разговоры по дороге обычно складываются куда легче и проще, чем в душной темной горнице. Можно и ромейского гостя с собой зазвать — тот небось тоже похмельем мается.
— Эй! — придержал царевич деловито трусившую мимо сенную девушку с огромной стопкой отбеленных и выглаженных простыней. — Принца Кириамэ не видела?
— В беседку на пруду недавно разогретый самовар пронесли, — бойко ответствовала девица. — Должно быть, для его милости.
Павильон на озере возвели минувшей весной по чертежам и рисункам Ёширо. Получилось вдохновенно. Беседка под крышей с плавно изогнутыми краями, поддерживаемой толстыми колоннами красного дерева утонченно вписалась промеж яблонь, вишен-сиреней и темных елей. Кириамэ остался превесьма доволен и лично ходил раздавать вознаграждение артели мастеров (хотя потом и сетовал украдкой царевичу, что драконы по урезам крыши больше смахивают на петухов). Над входом мягко сияли большие золотые иероглифы. Принц изобразил их своеручно, объяснив, что это — символы благопожелания и процветания.
Летом царское семейство устраивало в павильоне долгие чаепития, созерцая пламенеющие закаты и ведя задушевные беседы. Жаркими ночами Пересвет и Ёширо бегали на озеро купаться, нагишом сигая с широкой террасы в непроглядно-темную озерную воду. Царевич рассказал Кириамэ о живущих в заводях да омутах русалках, и с той поры принцу возмечталось увидеть хоть одну. Как-то, разыгравшись, Пересвет заявил, что Ёширо с его мокрыми черными волосами сам вполне смахивает на русалку. После чего объявил беспощадную охоту на поселившуюся в царском саду нежить, изловил и разложил прямо на гладких, еще хранящих нутряное солнечное тепло досках. Плененная добыча сперва шипела сквозь зубы да пиналась, но потом смирилась со своей участью, постанывала сладко да извивалась угрем под победителем.
Теперь же кусты и деревья вокруг изящного павильона стояли облетевшими, по колено в голубой талой воде. К беседке сквозь заросли извилистыми кругами вела деревянная дорожка, приподнятая над землей на оструганных чурбачках. Пересвет мирно топал вперед, обрадовавшись, когда среди путаницы ветвей мелькнуло яркое пятно — значит, Кириамэ и впрямь там. Небось просветляется, сидя в позе лотоса и созерцая пробуждение природы.
Еще через несколько шагов царевич заподозрил, что нихонец в беседке не один.
Василиса Никитишна всегда твердила сыночку, что подслушивать да подсматривать дурно — уши отвянут и глаза скукожатся. Однако ж сыночек быстро смекнул, что второй такой сплетницы, как царица-матушка, во всем Столь-граде сыскать трудно, а уши и глаза у нее оставались в полнейшем порядке. Кириамэ откровенно признавал: в нихонских дворцах он выжил лишь потому, что с младых ногтей не пропускал ни единой щели в шёлковых ширмах. Непременно замешкается и поставит ушки торчком, вызнавая, о чем там толкуют. Мол, кто предупрежден — тот вооружен. Знание чужих секретов никогда не бывает лишним.
