Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес" (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗
Узловатые корни саженцев напоминали ему собственные искривлённые пальцы, и, дотронувшись до них, он как будто почувствовал что-то родное.
— Знаете вы язык цветов? — спросила торговка. — Знаете, что означает роза?
— Любовь и страсть, — пробормотал Хайнэ, прижимая к груди мешок с саженцами.
— В Канси не так, — возразила женщина. — В Канси считают, что роза воплощает в себе милосердие, милость, божественную любовь, страдания и победу. Зелень розы означает радость, её шипы — печаль, а цветок — славу и почести.
«Хотел бы я жить в Канси», — печально подумал Хайнэ, в котором эти слова ещё сильнее разбередили острую тоску.
Ранней весной он посадил свои розы в саду в Арне и с тех пор регулярно их проведывал, с радостью отмечая каждый новый зазеленевший лист. До цветов и даже до бутонов было ещё далеко, но Хайнэ доставляло удовольствие представлять, как они распустятся, символизируя — как там сказала торговка? — почести, славу и преодоление страданий…
Ну и любовь, конечно, тоже.
Он опустился на землю, низко наклонившись к своим зелёным кустикам, и дотронулся до них рукой. В слова торговки про «разумность» роз, источающих особенное благоухание для того человека, который их посадил, Хайнэ не верил, но всё же быстро, пристыженно шептал:
«Я люблю вас, люблю, люблю…»
Острые шипы царапали его кривые пальцы, но прохладная роса, которой были покрыты глянцевито-зелёные листья, казалось, успокаивала боль.
***
Дни Иннин протекали теперь неторопливо и размеренно, как и положено было хозяйке богатого провинциального поместья. То есть, хозяйкой она, конечно, не стала, и даже не была официально принята обратно в семью — она хотела подождать с этой церемонией и связанной с ней волокитой хотя бы до окончания беременности. Но Ниси уступила ей, как старшей дочери семьи, большую половину дома, в которой Иннин была полноправной госпожой.
Первое время это ощущение — теперь она могла полноценно властвовать над всеми, и никто не мог сказать ей и слова против — грело душу Иннин, измученную ограничениями, налагаемыми на жрицу, и унижениями Даран. Но оскорблённое самолюбие успокоилось удивительно быстро, и потекли спокойные, умиротворённые дни.
Подобный ритм жизни мог бы показаться скучным, но Иннин, как ни странно, не чувствовала страданий, хотя к занятиям, обычно скрашивавшим скуку провинциальной знати — искусству, путешествиям, приглашению гостей или устраиванию праздников, фестивалей — её также не тянуло.
Она просыпалась в превосходном расположении духа, проводила день, ничего не делая — только гуляя по саду да нежась в прохладных водах купальни, в которые каждый раз добавляли новый аромат — и засыпала такой же счастливой, как рано утром.
«Возможно, это результат того, что я пришла к гармонии с самой собой, — думала иногда Иннин с несколько отстранённым удивлением. — Неужели это блаженство продлится вечно?»
Её отношения с Хатори также были безмятежными: он ни словом, ни делом не припомнил ей почти случившегося разрыва и брошенных слов о нелюбви. («Люблю, — думала Иннин теперь, когда в голове порой возникал тот вопрос, который прежде доставил ей столько мук. — Он ведь отец моего ребёнка»).
Возможно, в будущем их и ждали остракизм и презрение общества, как обещала когда-то Даран, но пока что общество было далеко и знать не знало о том, что старшая дочь семьи Санья сняла с себя одеяние жрицы и зажила в незаконном браке с собственным братом, которым являлся Хатори в глазах окружающих.
Они теперь спали в одной комнате, и её мечта о том, чтобы просто просыпаться по утрам в его объятиях, сбылась; впрочем, моменты страсти доставляли Иннин не меньшее удовольствие.
Также ей, как и прежде, нравилось просто любоваться им — иной раз Иннин казалось, что она могла бы сидеть часами, созерцая игру солнечных бликов в его волосах, огненной пряжей рассыпавшихся по подушке, наслаждаться точёными чертами его лица и прослеживать взглядом рельеф тела.
По этой причине ей часто нравилось предаваться любви днём, при свете.
— Ты знаешь о том, как ты красив? — спросила она однажды, задержав руку Хатори, которую тот уже протянул к своей одежде, разбросанной по полу. — Иногда мне кажется, что одежда тебе вообще ни к чему.
— Не то чтобы я испытывал большое пристрастие к одежде, но, боюсь, меня не поймут, — усмехнулся Хатори, однако поднимать свою накидку не стал.
Он вообще ничуть не стеснялся собственной наготы — впрочем, и своим безупречным телом при этом тоже, по-видимому, не гордился.
— Почему всё это в тебе так мне нравится? — прошептала Иннин, прильнув к нему и перебирая огненно-золотистые пряди. — Другие не назвали бы твою внешность совершенной, с точки зрения нынешнего идеала утончённости ты не слишком красив. Но я уверена, что будь я первой женщиной и создавай из четырёх стихий супруга себе под стать, то я бы сотворила именно такого, как ты. А, может, глядя на тебя, я начинаю лучше понимать, как сильно различаются идеалы красоты в каждую эпоху, и что, несмотря на это, есть что-то общее, что может быть названо красивым в любое время, у любой народности. В тебе есть что-то от… вневременного совершенства, понимаешь? И к этому невозможно оставаться равнодушным. Не зря же господин Астанико так возненавидел тебя с первого взгляда. Ему подвернулся хороший предлог, чтобы дать волю своим недобрым чувствам — твои обидные слова, но я уверена, что он невзлюбил тебя гораздо раньше, сразу, как только увидел.
Хатори как-то нехотя усмехнулся.
— Да брось, Иннин. Я вовсе не так прекрасен, как ты полагаешь. Ты видела Онхонто? Вот он — прекрасен, да.
Но Иннин покачала головой.
— Он тоже прекрасен, но по-другому. Сравнивая вас, я бы сказала, что вы оба — совершенство, но по-разному. Я скажу тебе кое-что, что читала в трудах предыдущей Верховной Жрицы. Она пишет, что истинная цель и самое большое желание каждого человека — создать кого-то, похожего на себя, и одновременно более прекрасного, чем он сам. Так вот, если предположить, что ты и Онхонто, вы оба — чьи-то совершенные творения… — тут Иннин засмеялась, испытывая неловкость от своего сравнения, но всё же продолжила: — В красоте Онхонто есть одновременно что-то страдальческое, что пронзает сердце острой болью. Он слишком прекрасен. Так могло бы творить только существо, хорошо знакомое с сущностью страданий, познавшее скорбь… а иначе говоря, существо, наделённое разумом. Ты прекрасен в другом смысле. Тебя могли бы создать стихии. Понимаешь, о чём я говорю? Именно так творит природа, отражая своё понятие о красоте в драгоценных камнях, в гармоничности форм снежинок, в рисунке на крыльях бабочки. Мода на одежду, причёски и черты лица может меняться, но ты когда-нибудь слышал о моде на крылья бабочек? Нет, бабочки всегда и везде будут почитаться красивыми. Вот о чём я говорила.
Она замолчала, довольная своей речью, которая помогла и ей самой кое-что понять в себе.
Но Хатори помрачнел.
— Ты слишком любишь моё тело, Хайнэ ненавидит его… — сказал он и, замолчав, всё-таки принялся одеваться.
— И никто из нас не обращает внимания на твою душу? — осторожно продолжила за него Иннин. — Послушай, на самом деле это совсем не…
— Да нет. Я не об этом, — перебил её Хатори и вдруг обронил странную фразу: — Может, у меня и нет души совсем.
Иннин замерла с открытым ртом.
— То есть как это? — наконец, спросила она и несколько напряжённо засмеялась. — Да ну, что за глупость.
— Я совсем не умею любить.
И снова Иннин пришлось преодолеть некоторый ступор, настигший её после этих слов. Это он-то не умеет любить?
Впрочем, с точки зрения какого-нибудь чересчур пылкого писателя, вроде Энсенте Халии…
Она улыбнулась этой мысли и возразила:
— Да нет. Может быть, в наших отношениях и нет тех метаний и всплесков, которые любят описывать авторы романов — по крайней мере, с твоей стороны. Но это не так уж и плохо, разве нет? Писатели пишут о том, что сами боятся пережить. Никто на самом деле не хочет всех этих страстей в жизни.
