Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов - Дозуа Гарднер (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗

— Рад познакомиться, — сказал я. — Меня зовут Уинстон.

Голограмма изображала женщину средних лет с пепельными, как камни на дне реки, волосами. Одежда подобрана с хорошим вкусом: юбка нежного бледнолилового цвета и дорогие туфли на низком каблуке. Интересно, выбрала ли она столь элегантный и скромный образ сама, или же некий разработчик памятников предписал изображать умерших зрелыми и увядшими, чтобы они не могли затмить живых. Возможно, женщина предпочла, чтобы ее увековечили молодой, неистовой и прекрасной, какой она когда–то, вне всякого сомнения, и являлась, — или же хотела быть таковой.

— Сегодня достаточно прохладно для прогулок в чем мать родила, — с улыбкой заметила дама.

Я совсем забыл, что на мне ничего нет. И вкратце поведал ей об аугментации.

— Я отправляюсь к звездам! — воскликнул я, и в этом возгласе неожиданно прорвался охвативший меня эмоциональный подъем.

— Что, ко всем сразу? Они растиражировали тебя в клонах и теперь разошлют по всему небу?

— Нет, дело не в этом. — Однако ее предположение на миг меня озадачило. Я сам, своими собственными прежними человечьими ногами, пришел в больницу, где мне сделали наркоз, а потом — спустя некоторое время — вышел оттуда в новом и сияющем аугментированном виде. Выписался из больницы я один, или были и другие «я», отбракованные из–за дефектов или предназначенные для других миссий? «Не глупи, — мысленно оборвал я себя. — Ты просто обзавелся экзокожей. Под которой бьется все то же сердце». И это сердце, как и все прочие органы, вчера прошло последний медосмотр перед вылетом.

— Сначала мы летим на определенную планету, — сказал я. — Что само по себе будет непростой задачей. А потом… кто знает? — Никто не располагал сведениями о продолжительности жизни аугментированного человека. Поскольку все механические составляющие подлежат модернизации, возраст будут определять биологические органы, которые невозможно заменить. — Это будет зависеть от того, откроют ли другие планеты, которые стоит посетить. Миров много, но лишь отдельные и с трудом пригодны для обитания.

Я рассказал ей о том мире, куда мы прилетим: про его эллиптическую орбиту вокруг красного карлика–солнца, о резких температурных колебаниях, диких погодных условиях и колоссальных приливах и отливах.

— Поселенцы туда летят самые разные: нормальные, которым большую часть времени придется оставаться на базе, затем аугментированные люди вроде меня, мы сможем выжить снаружи, и генно–модифицированные. Считается, что в будущем они окажутся лучшими, но для того, чтобы генные изменения заработали как нужно, сменятся поколения. — Хотя нам и не пришлось грызться из–за ограниченной грузоподъемности звездолета, меж тремя группами уже возникла некая натянутость, но упоминать об этом я не стал. — Прошу прощения, я совсем заговорился. Расскажите о себе. Вы жили поблизости? Было ли это место вашим любимым?

— Я — йоркширская девушка до мозга костей, — сообщила голограмма Катрионы. — Родилась в Уитби, несколько лет провела на ферме в Дентдале, но вернулась — сосать мои дряблые сиськи! — на побережье, когда вышла замуж. Муж мой был рыбаком, упокой Господи его душу. Поганец! Когда его не было дома, я бродила по берегу, смотрела на Северное море и представляла себе его там, среди волн.

Должно быть, удивление отразилось у меня на лице, и Катриона спросила:

— Неужели опять это случилось? Думаю, хакеры меня давным–давно взломали. После смерти я многого не помню — я скорее запись, чем имитация. Памяти во мне немного, хватает только на небольшой диалог. — Голос женщины звучал горько, словно наложенные на нее ограничения обижали ее. — Разве скамье воспоминаний нужно нечто большее? О, я любила этот берег, но это не значит, что мне хотелось бы торчать здесь целую вечность… Турнир по ковырянию пальцем в носу! Тот, кто вытащит самую большую козявку, получит награду!

— Хотите, я возьму вас с собой? — предложил я. Вытащить чип будет несложно. Закодированную личность можно будет установить на компьютер звездолета вместе с прочими загруженными колонистами, хотя я опасался, что вступительные испытания Катрионе не пройти. Она была старомодна, а умершие ужасно чванливы по отношению к тем, с кем якшаются. Мне довелось работать вместе с ними на тренажере, и я с легкостью представлял себе, как они скажут: «Зачем это, Уинстон, я понимаю, что ты хотел как лучше, но она не подходит для миссии. У нее нет необходимых знаний. У нее и кодировка грубая, и изжившие себя алгоритмы, она просто совершенно изрешечена паразитическими медиавирусами!»

Но, представив подобные трудности, я тут же почувствовал в себе решимость их преодолеть. Только Катриона избавила меня от этой необходимости:

— Спасибо, дорогой. Стара я летать к звездам. Мне хочется просто воссоединиться с супругом, и однажды это произойдет. — Она вновь посмотрела на море, и я неожиданно догадался, что произошло с ее мужем.

— Сочувствую вашей утрате, — выразил соболезнование я. — Полагаю, он никогда не был, — я постарался отыскать подходящее слово, — увековечен.

— На здешнем гребаном кладбище есть некая доска вроде надгробной, — сказала она, — но его никогда не увековечивали так, как меня. Смерть утопленника быстра и не входит в разряд запланированных событий. Тело так и не удалось отыскать, так что сделать позже это не представлялось возможным. Он все еще где–то под водой…

Меня внезапно осенило, что, если бы муж Катрионы был аугментирован, ему бы тонуть не пришлось. Мои руки и ноги в состоянии плыть без устали, экзокожа может отфильтровывать кислород из воды. Торжественно возвещать о моей выносливости было бы бестактно, поэтому я задумался над нейтральным ответом и осторожно заметил:

— Когда–то Северное море было сушей. До того как поднялось море, ваши предки охотились здесь на мамонтов.

— И вот море опять поднимается. — В ее голосе прозвучала фатальная безысходность, и я понял: наш разговор окончен.

— Да поможет вам Бог упокоиться с миром. — Когда я встал, голограмма исчезла.

Начался дождь. Я шел вперед и наслаждался бурей. Вгрызаясь ледяными зубами, она налетела с северо–востока. Такой ветер называли ленивым — вместо того чтобы обогнуть вас, он не утруждался понапрасну и продувал насквозь.

Уже стемнело, и день медленно угасал в зимних сумерках. Усилившийся дождь сменился градом, было слышно, как льдинки стучат по моему телу. Рокотал гром, ему вторил рев разбушевавшегося моря, которое будто смыло поддерживавшие небеса опоры, и они рухнули вниз. Где–то позади полыхали молнии.

Я оглянулся на прибрежную дорожку: на некрополь скамеек, где побывал недавно. Горели все голограммы. Я задавался вопросом, кому взбрело в голову сидеть на скамьях в такую погоду, пока не сообразил, что это, наверное, молнии вызвали короткое замыкание.

В линялом мире шиферно–серых туч и свинцовых волн яркими пятнами пылали голограммы. На скамьях мелькали изображения мужчин и женщин — зрителей представления, которое закатила Природа. Я увидел на вершине утеса Катриону, которая, словно взывая к буре, простирала к морю руки. Все остальные изображения застыли сидя, словно прикованные к своим деревянным якорям, — преисполненные укора призраки, ожидающие, когда стихнет буря. Находили они удовольствие в кратком миге псевдожизни? Общались между собой? Или, пребывая во власти прохожих и хакеров, негодовали на свое мнимое беспомощное существование?

Я почувствовал, что мне не стоит вмешиваться. И пошел своим путем, упорно пробираясь вперед в то время, когда ночь размывала день. Глаза примечали одинокие фотоны света далеких огоньков домов и случайных автомобилей, проезжавших по дорогам. Справа от меня бледно мерцало биолюминесцентными примесями бурное море. Во тьме шумно бились волны, их грохот звучал, словно тайное сердцебиение мира.

По–прежнему хлестал дождь, дорожка превратилась в месиво грязи. Я ухмыльнулся: конечно, условия были далеко не так экстремальны, как на тренажере. Но все здесь было реальным. Призраки всех этих прикованных к собственным воспоминаниям мертвецов заставляли чувствовать себя исключительно живым. Каждая капля дождя казалась преисполненной значимости. Мне бы хотелось, чтобы эта ночь не кончалась. Я одновременно желал быть здесь и очутиться там, в колониальном мире под красным солнцем.