Разношерстная... моя (СИ) - Сергеева Александра (читать книги .txt) 📗
– Ой, чего-то ты не так это говоришь, – насторожилась Ялька, косясь снизу вверх на бабулю. – Не тем голосом. Не радуешься.
– А чему радоваться-то? Тому, что ты сюда понапрасну влезла? Иль не понимаешь, что мне отсюда не выбраться? Нет, ягодиночка моя красная, не стану я тебе врать. Наверх-то мы проберемся. А там уж, покуда меня ловить станут, ты утечь сподобишься… И не спорь со старшими! – хлопнула она Яльку по распахнувшемуся, было, ротику. – Чай не курица ты у меня безмозглая. Сама понимать должна: что по силам, то по силам. А что не…
– Хочешь, я их там всех перекусаю? – вполне дельно придумала оборотенка. – А потом…
– А потом тебя зарубят! – отрезала бабка. – И не потом. А как раз после первого же укушенного. Ты и пикнуть не успеешь, как тебя уж можно будет по кускам в горшок сваливать. Да в печку ставить.
– Это, с чего это? – обиделась Ялька.
– С того, что вон и я со своими силенками змею поймаю. А воина, как, скажем, Таймирку, ты и не ухватишь. Выкрутиться лешак. И тебе ж башку снесет. А после, как увидит, что змеиная башка твоею обернется, так и меня старую угробит. А у меня здоровье не то, дурью так-то маяться.
Сколь долго они так препирались, Ялька, понятно, не заметила – задремала на коленочках у родной бабушки. Крепко спать не умела – дремала вполуха. Поднялась, когда сверху уж не доносилось ни единого звука. Выползла наружу, сдвинула засов и перекинулась собакой. Унеслась наверх послушать да понюхать. И вернулась, счастливо крутя хвостом, дескать, чисто все, можем линять. Отрыжка не надеялась выбраться сама, но Яльку нужно было срочно вернуть на волю, покуда ее тут не застали. Потому-то она без особой опаски полезла взбираться по крутым ступеням. Еще и ворчала под нос о своей нелегкой судьбине, больных косточках и прочей старческой ерунде. У пыточной она задержалась, не в силах справиться с любопытством. Заглянула туда с дрогнувшим сердцем: об этих покоях у разбойничков складывали самые страшные сказки и самые залихватские песни.
Отрыжка протелепалась к выдвинутой на середину пыточной лавке. Присела и взяла в руки высокий богато изукрашенный кокошник. Коли тут и вправду пытали сродного братца самого Государя с его алчной до власти супружницей, то она-то уж точно никуда не спасется. Там, наверху народа, поди, видимо-невидимо. Ну, князеньку державного на дыбу подвесили, а вот княгинюшку навряд ли. Не та это баба, что позволит косточки себе ломать, коли откупиться можно. Златом-серебром в Тайной управе не прельстятся! А вот наболтать чего, так высокородная сучка, небось, расстаралась. Сдала, поди, по делу и без дела тьму народа. То-то Хранивойке забот по саму макушку. Будет теперь в дерьме копаться до седин, да еще кучу врагов наживет – никаких убивцев не надо. Отрыжка невесело хмыкнула, ибо Хранивоя уважала за беззлобную душу и чистое сердце, коли такое вообще возможно при его-то делах. Нужно было подниматься и тащиться дальше, но отчего-то не шли ноги. И в самую душу кольнуло злым тошнотным предчувствием. Многие чудеса ей лишку приписывали, нагромождая одну враку о ведунье на другую. Но, своему вещему сердцу Отрыжка верила.
– Бабуля, ну чего ты? – затеребила ее за рукав Ялька. – Чего расселась-то? Бежать надо. А то деда нам такое…
Оборотенка осеклась и напряглась, поводя головой. Затем сощурилась и подобралась, ровно зверь.
– Уходи, – негромко приказала Отрыжка. – Брысь отсюда. Пошла-пошла! Я кому сказала? – не поднимаясь с лавки, толкнула она внученьку.
Та покосилась на бабулю и дернула прочь из пыточной. Отрыжка усмехнулась, отложила кокошник и сложила ручки на коленях. Она уж и сама слышала, как сюда к ним кто-то спускается, вздыхая и что-то досадливо бормоча.
– Да, чтоб тебя! – схватился за сердце кат, прислонившись к косяку и растирая грудь. – Матушка Благойла, да разве ж можно так пугать?
– Ну, давай, соври еще, будто детишки сиротинками останутся, – хмыкнула Отрыжка и похлопала ладошкой по лавке: – Садись-ка, Едрен. А то на тебе и впрямь лица нету. Неужто наш державный князенька тебя так укатал? Поди, пострашней ватаги разбойной будет перечливый наш. И как его тока угораздило в этакое дело запачкаться?
– Это чего ж, мы так нашумели, что и тебя потревожили? – удивился, присаживаясь кат. – Дак и все одно: не могла ты услыхать, о чем тут говорилось. Ты уж, Благойла, смилуйся, не заставляй верить, будто за версту слышишь. Я нынче что-то подустал от чудес-то. Ты права: братец государев тут нам уже начудесил.
– Да будто бы, – ехидно фыркнула Отрыжка. – Что-то не припомню за ним славы сказителя заковыристого. А вот уж его женка, так та может. Я ее еще дитем знавала. Вот уж язык, так чисто помелом метет. Эта такого наворотить может, что сотня мудрецов не распутает. Хранивой-то, небось, за голову хватается?
– Грех тебе смеяться над людьми обездоленными, подневольными, – нарочито укоризненно попенял ей кат, вздохнул и предложил: – А что, не выпить ли нам по чуть-чуть?
– Отчего ж не выпить, коли с солидным человеком? – благосклонно дозволила Отрыжка, чинно сложив руки на груди. – Тока ты мне, Едренушка, и пожрать дай. А то твои молодцы в честь вашего праздничка обо мне убогой позабыли начисто. С обеда во рту маковой росинки не было. Иль тебе далёко бежать?
– Обижаешь, матушка! – поднялся кат и пошлепал к стене, где висели всякие железки кромешного вида и назначения: – У нас завсегда свое при себе. Наверх-то не набегаешься, коль дела тут задержат, – пояснял он, раскрывая дверцы настенного заморского шкапчика. – Тебе чего принесть, Благойла: винца или нашей?
– Да уж ты, батюшка, нашу давай, – оживилась Отрыжка, вытягивая шею, дабы рассмотреть, чего у него там, в его шкапчик набито, наставлено. – Ты, слыхала, на свекле уважаешь? Дорогонькое кушанье. Свекла-то сахарная на торжище кусается. Мой дед лишь чуток делает, меня побаловать.
– На свеколке, матушка, на ней, – степенно поддакнул кат, выставляя все, что нашел в заначке, на расписное деревянное блюдо. – Тока твой дед, скажу тебе, олух безрукий. Пробовал я его свеколовку. И боле той мутью болотной не оскоромлюсь. Я, надо тебе сказать, добавляю туда цитрусов южных, – заливался он, поднося к лавке блюдо. – И жгучего перчика самый чуток. Вот уж когда душенька-то изумляется нечеловечьи. И в животе песни соловьиные расцветают.
– Да, хорош уже, – нетерпеливо проворчала Отрыжка, принимая блюдо и устанавливая его на лавку. – Совсем запытал старушку баснями заманчивыми.
– Угощайся, гостьюшка дорогая, – повел рукой кат, и гостья немедля вцепилась зубами в ломоть холодной курятины. – А я тебе покуда налью. Дабы прежде нутряной, ты вкусила сладости духмяной.
Отрыжка скоренько проглотила, что нажевала во рту, подхватила чарочку, нюхнула, просияла и опрокинула в себя все разом. Тотчас ее тело вытянуло, будто у молодки, грудь встала колесом. Так и не сумев закрыть рот, бабка захлопала глазами, замахала ручонкой. И вдруг выдохнула из себя, чуть ли не все свое нутро, еще и взвизгнув душевно. Кат снисходительно хмыкнул, удовлетворенно кивнул, поднес ко рту чарку и…
Отрыжка, утирая слезы, не сразу и поняла, что он уже взлетел на лавку мокрой курицей, держа в дрожащей лапке засапожник. Она постаралась скорей проморгаться, таращась на его нелепое представление. А потом глянула, куда он тычет пальцем, не в силах даже сипеть, и хихикнула. В брошенную дверную щель на полном ходу протискивалась огромная змея. Она разевала пасть и грозно шипела, обещая не слишком приятное свиданьице. Отрыжка одной рукой задергала ката за штаны, а второй замахала на ползучую гадину, что уже поторапливалась к ней:
– А ну, брысь отсюда! Слышь, я кому сказала, паршивка?!
Кат пораженно покосился на ведунью, веря, однако, что та знает, чего делает. Хотя и не спешил спуститься с лавки. Но, это он еще не знал, что через несколько мгновений не просто сядет, а стечет на нее киселем. Ибо, вновь переведя взгляд на змею, он увидал на том месте поднимающуюся с пола девчонку: вся в черном, мордаха черная, руки черные. И лишь в удивленно распахнутом ротике сверкают перламутром зубки.
