Жестокие игры - Стивотер Мэгги (читать книги .TXT) 📗

Их безмолвный диалог и зачаровывает, и бесит меня.

— Там яблочный пирог, — снова говорю я, — и он еще теплый.

Гэйб достает шапку из-под руки и поворачивается ко мне.

А на ужин что?

— Яблочный пирог, — откликается присевший на корточки Финн.

— И бензопила, — добавляю я. — Финн соорудил чудесную бензопилу, можно ею поужинать.

— Яблочный пирог — это отлично, — говорит Гэйб, но голос у него усталый. — Пак, не держи дверь открытой. Холодно на улице.

Я отступаю назад, чтобы он мог войти в дом, и сразу чувствую запах рыбы. Я терпеть не могу, когда Берингеры заставляют его чистить рыбу. Потом ею воняет весь дом.

Гэйб задерживается в дверях. Я смотрю на него, на то, как он замер, положив руку на дверной косяк и повернувшись лицом к собственной ладони, как будто то ли изучает свои пальцы, то ли всматривается в облупившуюся красную краску под ними. Вид у него отстраненный, как у чужака, и мне вдруг хочется, чтобы он обнял меня, как бывало прежде, в моем детстве.

— Финн, — негромко произносит Гэйб, — когда ты соберешь эту штуку, мне нужно поговорить с тобой и Кэт.

Финн изумленно вскидывает голову, но Гэйб уже исчез, проскочив мимо меня в комнату, которую до сих пор делит с Финном, хотя комната наших родителей стоит пустой. То ли просьба Гэйба, то ли то, что он назвал меня настоящим именем, привлекает внимание Финна (чего не удалось моему яблочному пирогу), и он начинает торопливо собирать все части пилы и запихивать их в помятую картонную коробку.

Я чувствую себя неуверенно, пока жду, когда же Гэйб выйдет из своей комнаты. Кухня уже превратилась в маленькую, залитую желтым светом каморку, как всегда по вечерам, когда темнота напирает снаружи и делает комнату меньше. Я торопливо мою три одинаковые тарелки и отрезаю для каждого из нас по большому куску пирога, но самый большой для Гэйба. Я ставлю тарелки на стол, и то, что теперь их только три, хотя недавно стояло пять, угнетает меня, поэтому я спешу заняться мятным чаем, чтобы добавить к тарелкам еще и чашки. Пока я так и эдак передвигаю чашки, мне приходит в голову — с большим запозданием, — что яблочный пирог и мятный чай не слишком сочетаются друг с другом.

К этому времени Финн начинает процедуру мытья рук, что может продолжаться целое столетие. Он молча терпеливо намыливает руки куском молочного мыла, старательно промывая кожу между пальцами и втирая мыло в каждую складку на ладони. Он еще не закончил свое замятие, когда появляется Гэйб — в чистой одежде, но все еще пахнущий рыбой.

— Как приятно, — говорит мне Гэйб, отодвигая свой стул, и я успокаиваюсь, ведь ничего плохого не происходит, все будет отлично. — Мята так хорошо пахнет. То, что нужно после эдакого дня. Я пытаюсь вообразить, что сказали бы ему в такой момент мама или папа; по ряду причин разница в нашем возрасте ощущается сейчас как зияющая пропасть.

— Я думала, ты сегодня должен был заниматься подготовкой гостиницы вместе с хозяевами.

— Им пришлось на причале потрудиться, там рабочих рук не хватало, — отвечает Гэйб. — А Берингер знает, что я делаю все быстрее, чем Джозеф.

Джозеф — это сын Берингеров, он слишком ленив, чтобы делать быстро что бы то ни было. Гэйб как-то раз сказал мне, что нам следует быть благодарными Джозефу за неспособность думать о чем-либо, кроме себя самого, ведь именно поэтому у Гэйба и есть работа. Но в данный момент я ничуть не благодарна, поскольку от Гэйба пахнет как от селедки, и все из-за беспомощности Джозефа.

Гэйб держит в руке чашку с чаем, но не пьет. Финн все еще моет руки. Я сижу на своем обычном месте. Гэйб ждет еще несколько секунд, потом говорит:

— Финн, достаточно, ладно?

Но Финну требуется еще минута, чтобы смыть мыло с рук, и только потом он закрывает кран, подходит к столу и садится напротив меня.

— А что, мы все равно должны произносить благодарственную молитву, хотя у нас только яблочный пирог?

— И бензопила, — добавляю я.

— Боже, спасибо тебе за этот пирог и за пилу Финна, — негромко произносит Гэйб. — Так хорошо?

— Кому — Богу или мне? — спрашиваю я.

— Богу всегда хорошо, — сообщает Финн. — А поблагодарить следовало бы тебя.

Это меня поражает как неслыханная неправда, но я отказываюсь проглотить наживку. Я смотрю на Гэйба, который уставился в свою тарелку. Я спрашиваю его:

— Так в чем дело?

Слышно, как снаружи тихо ржет Дав, — там, где луг примыкает к нашему двору; ей хочется получить наконец свою горстку зерна. Финн смотрит на Гэйба, а тот по-прежнему не сводит взгляда с тарелки, прижимая пальцами край пирога, словно проверяя его плотность. Я внезапно осознаю: завтра годовщина смерти наших родителей. На самом деле эта мысль весь день смутно терзала меня, но ведь до этого момента мне даже в голову не приходило, что наш спокойный, надежный Гэйб тоже может думать об этом.

Он не поднимает глаз. Он просто говорит:

— Я уезжаю с острова.

Финн таращится на него.

— Что?!

Я лишаюсь дара речи; это похоже на то, как если бы Гэйб вдруг заговорил на чужом языке, и моему мозгу нужно сначала перевести его слова, чтобы понять их смысл.

— Я уезжаю с острова, — повторяет Гэйб, и на этот раз его заявление звучит тверже, оно уже более реально, хотя брат все так же не хочет смотреть на нас.

Финн первым умудряется произнести целое связное предложение:

— А мы что тут будем делать со всем этим?

Я добавляю:

— А как насчет Дав?

— Я один уезжаю с острова, — уточняет Гэйб.

У Финна такой вид, словно Гэйб дал ему пощечину. Я выставляю вперед подбородок и пытаюсь заглянуть в глаза старшему брату.

— Ты уезжаешь без нас? — И тут мой мозг подсказывает мне ответ, единственный возможный логически, тот, который объясняет поступок Гэйба, и я тут же произношу его вслух: — А, так ты уезжаешь ненадолго. Едешь, чтобы…

Я встряхиваю головой. Потому что не в силах представить, чего ради он вдруг куда-то собрался.

Гэйб наконец поднимает голову.

— Я уезжаю насовсем.

Финн, сидящий напротив меня, цепляется за край стола, его ногти впились в дерево так, что побелели на концах, а возле суставов его пальцы налились кровью; вряд ли он сам это осознает.

— Когда? — спрашиваю я.

— Через две недели.

Паффин мяукает возле его ног, трется мордочкой то о Гэйба, то о стул под ним, но Гэйб не смотрит вниз и словно не замечает ее присутствия.

— Я обещал Берингеру, что задержусь на это время.

— Берингеру? — недоверчиво переспрашиваю я. — Ты обещал Берингеру, что задержишься на это время? А как насчет нас? Что будет с нами?

Гэйб не хочет смотреть на меня. Я пытаюсь представить, как мы сможем выжить, лишившись единственного среди нас человека, способного заработать деньги, и с еще одной опустевшей кроватью.

Ты не можешь уехать, — говорю я. — Не можешь уехать так скоро.

Сердце отчаянно колотится у меня в груди, и мне приходится стиснуть зубы, чтобы они не стучали.

На лице Гэйба ничего не отражается, и я знаю, что потом пожалею о сказанном, но думать больше ни о чем не могу.

— Я буду участвовать в бегах, — сообщаю я Гэйбу.

Вот так.

Теперь внимание обоих братьев приковано ко мне, и щёки у меня пылают так, будто я прижала их к раскаленной плите.

— Ох, да брось ты, Кэт, — говорит Гэйб, но его голос звучит совсем не так уверенно, как следовало бы.

Он почти верит мне, сам того не желая. А я, прежде чем сказать что-нибудь еще, должна подумать и решить: верю ли я сама себе. Я вспоминаю сегодняшнее утро, то, как ветер трепал мои волосы, как Дав пустилась в галоп… Я думаю о дне после бегов, о песке, покрытом красными пятнами там, куда вот-вот должны были подойти волны прибоя… Думаю о последних судах, отходящих от острова с наступлением зимы, и о том, что на одном из них будет Гэйб.

Я смогу это сделать, если дело до того дойдет.

— Да, буду. Ты разве не слышал в городе? Лошади уже выходят. Тренировки начинаются завтра.

Я так горда, так горда тем, что мой голос звучит уверенно!