Крылья (СИ) - Славина Ирена (книги без сокращений TXT) 📗
— А на этот раз, я так понимаю, наркотик вышел отменный? — прищурился Альцедо, молчаливо подпирая стену.
— Отменный. Я больше не в состоянии воспринимать её трезво — мне нравится в ней всё. Она невероятная, Альцедо. Умная, проницательная, смелая... В день знакомства у меня не поднялась рука вколоть ей Силентиум, потому что перед тем, как потерять сознание, она шикарно врезала мне в переносицу! А людей, которым это удавалось, я могу пересчитать на пальцах одной руки. Я уже тогда чувствовал, что она достойна большего, чем инъекция препарата, стирающего память. А потом... До сих пор не до конца верю, что она в одиночку расправилась с двумя вооруженными ублюдками, разбила машину, в которой её попытались увезти, и выбралась невредимой из мясорубки, из которой выбраться практически не было шансов. Когда это проделывает кто-то из десульторов, воспринимаешь это как нечто само собой разумеющееся. Но когда это совершает семнадцатилетняя девочка, которая до того ни разу в жизни не держала в руках оружие и не дралась насмерть, в голове не остается ничего, кроме немого восхищения и желания предложить ей работу в Уайдбеке, — восторженно подытожил я.
Альцедо оторвался от стены, которую неподвижно подпирал всё это время, сел рядом и, отбросив на спину ворох золотых кудряшек, спросил ангельским голоском:
— Кристиан Габриэль Фальконе-Санторо. Почему бы тебе просто не вернуться в тот город и не трахнуть её? Может быть тогда всё это дерьмо, разъедающее твой мозг, поутихнет и перестанет так бурлить?
***
Бесконечно долгую минуту я не мог произнести ни слова. Одна часть меня в ответ на это предложение начала потирать потеплевшие ладони, другая — ни с того ни с сего захотела влепить Альцедо затрещину.
— Не поутихнет.
— Сколько времени ты уже не трахался а? После Катрины у тебя кто-нибудь был?
— Дело не в сексе... Верней, не только в нём.
Чёрт. Я мучительно соображал, как объяснить Альцедо то, чего он еще никогда не испытывал? Как рассказать слепому о радуге? Как описать глухому Токкату и фугу ре минор[39]?
— Ты прав, я хочу её. Хочу делать с ней то, чего еще никто не делал. Хочу чтобы утром она краснела только об одном воспоминании о том, что было ночью... Но её тело — это не первый пункт в списке того, чем я хочу обладать. Я хочу её душу, её сердце, её мысли, всю её без остатка, включая её проблемы и фобии, болезни и странности. Хочу быть центром её Вселенной. Знать каждую секунду, что она думает обо мне, нуждается во мне, как в кислороде. Быть для неё наркотиком, без которого она не сможет жить... Чтобы нити, связывающие нас, завязались в такие узлы, что ни развязать, ни разрезать...
— Нифига себе, Крис, — Альцедо смотрит на меня так, словно у меня только что вместо головы выросло дерево. — Испытывать столько дерьмовых ощущений только потому, что рядом нет девочки, которая бы краснела от смущения и делилась своими фобиями... О небо!
Меня передёрнуло от его формулировок, но возразить, по большому счету, было нечего.
— Что ты будешь делать со всей этой дрянью?
— Для начала попытаюсь выжечь Силентиумом все остаточные реакции на неё... И надеюсь, это сработает.
Альцедо садится за стол, распахивает металлический бокс и вытаскивает ампулу, полную красной, как вино, жидкости. Я протягиваю ему руку.
— Я тоже, — говорит он.
Несколько секунд мы безотрывно смотрим друг на друга. И я знаю, о чем думает он, а он знает, о чем думаю я. О том, что будет, если Силентиум не сработает.
— Так что там с побочными? — спрашиваю я, застегивая рукав.
— Забудь всё, что я наплёл. Возможны только сонливость, ухудшение аппетита и яркие сны. Все эффекты бесследно исчезают после отмены.
***
Я сидел на Силентиуме уже месяц. Месяц, полный опасений и надежд. Каждое утро начиналось с инъекции. Аппетит исчез напрочь — пришлось настроить себе электронные уведомления о приеме пищи, потому что без них я мог не вспомнить о еде целый день. Ко всему прочему, меня начало преследовать постоянное неотступное желание спать: вместо шести часов в сутки теперь приходилось тратить на это занятие по десять-двенадцать часов, но, чёрт возьми, кажется, и этого было мало. А засыпая, я практически каждую ночь видел пугающе реалистичные сны — сны, которые заставляли меня просыпаться в холодном поту.
Я был готов на что угодно в надежде, что однажды это тело перестанет встряхивать при одной только мысли о Лике. Что однажды я проснусь и обнаружу, что она — всего лишь человек, всего лишь один из семи миллиардов, что её имя — всего лишь слово из четырех букв, и что всё, что нас связывает, — это угасающие реакции мозга человека, чья душа уже давно покинула этот мир.
Альцедо обещал мне, что эффект будет и не заставит себя ждать. Так оно и вышло. Уже через несколько дней приёма я с трудом вспомнил имя той женщины, которая приходилась Феликсу матерью. А еще через неделю обнаружил, что не могу вспомнить имена и лица приятелей Феликса, знаменательные для него события, воспоминания о тех местах, где он побывал — всё то, что раньше кружило в мыслях утомительной каруселью. Груз воспоминаний стремительно уменьшался под действием Силентиума. Он работал. Но...
Святые Небеса!
Едва справляясь с нарастающей паникой и разочарованием, я начал медленно осознавать, что моя тяга к Лике не становится меньше. Воспоминания Феликса превратились в пепел, но те пугающие желания, от которых я так отчаянно пытался избавиться, — остались со мной. Голос, звучащий в голове и призывающий вернуться в её город (и будь что будет!), не стал тише. Сны не стали реже. И — самое обескураживающее — она не стала казаться мне ни на йоту менее восхитительной, чем казалась в день моего отъезда.
Я проснулся от громкой барабанной дроби в дверь. С трудом вылез из кровати, натянул футболку и штаны, и пошёл открывать.
На пороге стоял Альцедо и чуть ли не трещал по швам от радости, размахивая увесистой упаковкой Карлсберга.
— Угадай, что! Угадай! Это потрясающе!
— Ты сделал эпиляцию зоны бикини, — зевнул я и поплёлся на кухню за стаканами.
— Дуралей, — хохотнул брателло. — Сегодня я сел в вертолёт и — Ave Maria! — прокатился над Альпами. И мой завтрак остался на своём месте, даже когда земля качнулась и ушла из-под ног. Если ты понимаешь, к чему я клоню. Я чист, fra! Силентиум сработал! А.... у тебя как дела? — добавил он, буравя меня глазами-сапфирами.
Блондинка живо вскрыла бутылку и начала наливать пиво в стакан. Крышечка упала на пол. Я смотрел, как та катится по полу, выписывая идеальный полукруг...
Призрак Феликса покинул меня. Всё, что он знал о Лике, всё что он чувствовал к ней, — истлело в сиянии Силентиумa, но...
— Dio Cane, — всё что смог сказать я, запуская пальцы в волосы, не в состоянии скрыть обрушившееся на меня потрясение.
— Малышка не идёт из головы, да? — спросил Альцедо.
Я изумленно потряс головой.
— Значит это не остаточные реакции, Крис. Это Инсанья. Твоя собственная.
***
Звонил телефон, но я не мог подняться и ответить. Альцедо глотнул пива из бутылки и снял трубку.
— Не может быть, — сказал он. Бутылка выпала из его рук, глухо ударилась о паркет и покатилась по полу, разливая пену.
Я как будто очнулся, подошёл поближе и тоже придвинул ухо к трубке. Альцедо даже не пришлось пересказывать мне ни слова: я всё услышал сам. Звонила мама. Взволнованно сообщила, что отец ушёл в прыжок. Неофрон уже в курсе, срочно возвращается из Дании в Швейцарию, чтобы быть наготове.
— Что он делал в Дании? — ошалело переспросил я у Альцедо, когда тот нажал отбой.
— Он оттуда родом. Неофрон — наполовину датчанин. Ты не знал?
31. Гнездо ангелов
Человек всегда возвращается к тому месту, где когда-то зарыл кусок своей души. Он возвращается туда снова и снова, кружит вокруг, тычется, как зверь, мордой в землю, скребёт лапой сверху...
Я стоял у наглухо закрытой двери из бронированного стекла и смотрел на своё родное тело, которое сейчас не смог бы разбудить даже рёв реактивного двигателя. Я редко приезжал сюда, в этот закрытый для посторонних и особо охраняемый отдел клиники Уайдбека, потому что это место всегда переполняло меня тоской и раздражением. За стеклом, на кровати, обвешенное проводами и датчиками, лежало худое, болезненно-бледное тело, только отдалённо напоминающее того парня, которого я с детства привык видеть в зеркале. Лицо заросло щетиной и прикрыто кислородной маской, безжизненные руки вытянуты по швам, что там с остальной частью, укрытой одеялом, даже знать не хочу... Я никогда не страдал от недостатка женского внимания, но, боюсь, сейчас это тело вряд ли смогло бы кого-нибудь впечатлить. Пока я сам мог двигаться, бороться, жить — моё тело могло только слабо дышать и ходить под себя... Ладно, и на том спасибо. Я давно смирился с тем, что оно не в состоянии удерживать мою душу... Гораздо более тяжело было примириться с другим его врожденным пороком: неспособностью влюбиться в кого-то так, чтоб вылетели все мозги. Словно этому телу недоставало каких-то особенных нервных клеток, каких-то особенных гормонов, на которых бы росли и распускались изумительные цветы Инсаньи...
