Мгновения жизни - Коббольд Марика (бесплатные полные книги .txt) 📗

— Я могу это понять, — отозвалась Грейс. — Когда я работала фотографом, мне, естественно, приходилось вести позиционированную съемку: портретная съемка, в общем-то, и состоит, главным образом, в позировании и выборе правильной композиции снимка. Но больше всего мне нравилась такая крайне интересная штука, как поймать мгновение.

— Примерно в это время года родилась Лиллиан, — проговорила Луиза. — Лиллиан. Вот уж кто воистину счастлив. Она странная, зато счастливая. Я скучаю о ней. Она в Танзании, ты знаешь?

— Я знаю. Вы мне говорили.

Луиза

Старая Лидия ковыляет в детскую, опираясь на руку Джейн Дейл. Она так низко склоняется над колыбелькой, что я начинаю бояться, как бы она сейчас не опрокинулась головой вперед и не раздавила мою малышку. От ее монотонного напевного голоса, которым она обращается к своей внучке, меня начинает разбирать смех, хотя я все еще чувствую себя истощенной, меня попеременно накрывает с головой то волна боли, то радостное возбуждение — только представьте себе, Лидия Блэкстафф кудахчет, как наседка. Они недолго задерживаются. Снаружи ярко светит солнце, но шторы на моих окнах задернуты наглухо. В полумраке я вижу, как дверь медленно открывается, позволяя свету с лестницы проникнуть внутрь. Это Джорджи. Теперь, когда я снова держу на руках новорожденную малышку, он выглядит очень большим, мой золотой мальчик с крепкими маленькими ручками и ножками и льняными волосами, но недостаточно большим, чтобы не плакать. Я вижу, что он плакал: глаза у него опухли и покраснели. Нянечка сообщила мне, что он был очень напуган — «очень обеспокоен», как серьезно и торжественно выразился он сам. Джейн сказала ему, что раз в доме появился новый ребенок, то старый — в данном случае Джорджи — должен вырасти очень быстро, потому что даже в таком большом доме, как этот, всего одна детская. После этого Джорджи начали сниться по ночам кошмары, ужасные сны, когда новый ребенок становился все больше и больше, пока не занял собой все пространство, которое раньше принадлежало Джорджи, и в конце концов вытеснил его.

— И когда я заглядывал в окно, — плача, жаловался он нянечке, — то все, что я смог разглядеть, была большая жирная щека ребенка. А тебя или маму я не видел нигде.

Я протягиваю руки к своему маленькому мальчику. Он бегом бросается ко мне, я обнимаю сына и чувствую, как его горячая влажная щечка прижимается к моей. Я глажу его кудри и шепчу, что все в порядке и что никто и никогда не сможет занять его место.

— Где он? — хочет знать Джорджи.

— Кто, Джорджи? — Потом я понимаю и улыбаюсь ему. — Ты имеешь в виду ребенка? Вообще-то это не он, а она. Посмотри вот сюда, в колыбельку.

Джорджи заглядывает и внезапно испускает один из своих радостных воплей, которые раздражают его отца почти так же, как и его внезапные приступы слезливости.

— Но она такая маленькая! — кричит он, прыгая на кровати, пока его наконец не утаскивает нянечка. — Она совсем не большая. — В полном восторге он продолжает подпрыгивать на полу.

Лиллиан следовало бы родиться мальчиком: именно эти слова повторяет Артур всякий раз, когда видит ее. В ней нет ничего от ее бледной луноликой матери или брата, ничего от нашего укоризненного и недостойного присутствия. На какое-то время Артур кажется полностью удовлетворенным. Он поднимает сына на руки и подбрасывает его вверх, а потом ловит своими крепкими и сильными руками. Он заставляет меня смеяться, рассказывая смешные анекдоты и истории о том, как еще молодым человеком он жил вместе со своими бедными друзьями-художниками и прятал щедрое содержание, которое высылала ему мать, чтобы не выделяться среди них. Он щекочет малышку за маленький пухленький животик. Он озаряет светом наши дни, отчего мы чувствуем себя теплыми, живыми и сильными, и еще полными надежды. Но вскоре ему приходится уйти, и он оставляет нас одних на холоде.

Я с головой окунаюсь в заботу о моих детях. Я пытаюсь подружиться с Джейн Дейл и жду, жду, пока он снова заметит меня. Но, подобно фрукту, оставшемуся в вазе нетронутым, я сначала синею, а уже потом мне становится по-настоящему плохо. Артур говорит, что мой черный юмор летит впереди меня, подобно мерзкому запаху.

— Ты жалуешься, что я избегаю тебя. Конечно, я избегаю тебя. Почему я должен растрачивать свой хороший юмор и свой ум на такую кислую, горькую женщину? Когда ты снова станешь моей сладкой смешной Луизой, я опять захочу быть с тобой рядом, разве ты не видишь этого?

Почему мне всегда чего-то не хватает? Почему мне всегда всего мало? Что во мне такого, что у людей, которые должны были любить меня, возникают с этим большие проблемы? Что во мне такого, что люди, которые говорят, что любят меня, действуют вопреки своим словам? Я часами стою, всматриваясь в свое отражение. В то время я этого не знала, но Джейн подсматривает за мной в щелку.

То, что она видит, Джейн позже во всех подробностях докладывает Артуру и Лидии: она утверждает, что они должны знать о том, что происходит, чтобы иметь возможность помочь мне. Я знаю, что она им говорит.

— Она стоит, совершенно нагая, а эти ее волосы падают ей на спину… — Лидия перебивает ее, замечая, что всегда говорила мне постричь длинные волосы, сменить мою неэлегантную, вышедшую из моды прическу.

— Мама! — Это уже Артур. — Джейн пытается нам что-то рассказать.

— Она была похожа на животное, нет, на сумасшедшую женщину, визжащую, изрыгающую проклятия.

— Наоборот, нужно присматривать за тихонями.

— Мама, может быть, ты позволишь Джейн закончить?

— «Да что такое со всеми вами?» Именно такие слова она все время выкрикивала, хотя в комнате никого не было…

— Ну что же, возблагодарим Господа за милость Его. Только представь себе, что могли бы подумать об этом слуги. Слухи пошли бы по всей деревне.

— Мама!

— У меня было ощущение, как будто там находились другие люди, которых видела только она. Жуткое зрелище. «Да что такое со всеми вами?» — повторяла она снова и снова в пустой комнате. Я закрыла дверь и оставила ее перед зеркалом, совершенно обнаженную и всхлипывавшую, как ребенок.

Навестить меня приходит Артур. Он говорит мне о том, что услышал. Ему больно, он уязвлен. Он чувствует, что я к нему крайне несправедлива. Неужели я не понимаю, что именно сейчас, когда приближается выставка, ему совершенно необходим мир и покой?

— Правда, Луиза, почему всегда это должна быть ты? Да, я знаю, что между нами не все так гладко, как мы надеялись, но ты — моя жена. Мы оба должны стараться изо всех сил. Я вовсе не такой черствый человек. Более того, иногда я даже думаю, что моя чувствительность идет мне во вред. Я понимаю, каким тяжелым и несчастным было твое детство. Призраки твоих родителей до сих пор преследуют тебя. Самоубийство — в самом деле величайшее предательство. Вот почему, в какое бы отчаяние я временами ни приходил, я и помыслить не могу о возможности подобного шага. На этот счет можешь не беспокоиться, уверяю тебя.

Я гляжу на него и пытаюсь угадать, взвесил ли он свои слова и знает ли, в какое отчаяние они повергают меня.

— Артур, — отвечаю я, — до настоящего момента я никогда не допускала ни малейшей возможности, что ты, именно ты, захочешь лишить себя жизни. — Я смотрю на свои руки, покорно сложенные на коленях, а потом с улыбкой поднимаю к нему лицо. — Но все равно, спасибо тебе, мой дорогой, за твои уверения.

Джорджи превратился в вечно хныкающего мальчишку, говорит Артур, он постоянно цепляется за мать и недовольно взирает на мир своими глазами цвета янтаря. Он бежит ко мне или к нянечке, как только его отец дает себе труд обратить на него внимание. Я сержусь на Артура, за то что тот жалуется на нашего сына, и говорю ему, что люди — это не вещи, с которыми можно немножко поиграть, а потом убрать с глаз долой в шкаф до следующего раза. Для человека, который неустанно указывает другим на их недостатки и слабости, Артур принимает мои замечания очень близко к сердцу. Он протестует. В следующее мгновение глаза его наполняются болью, как у Джорджи, когда тот один раз выбежал на дорогу. Наконец он с гневом удаляется.