Консерватизм в прошлом и настоящем - Рахшмир Павел Юхимович (книга жизни .TXT, .FB2) 📗
Неравенство людей — аксиома консервативной идеологии и политики. Но в отличие от континентальных собратьев англосаксонским консерваторам, жившим в странах с относительно высоким уровнем буржуазных свобод, приходилось тратить больше усилий для обоснования необходимости неравенства. В основном их усилиями была введена в оборот антиномия «равенство — свобода».
Равенство, по Берку, — враг свободы. При этом он исходит из соображений буржуазно-либерального характера, имея в виду прежде всего равенство экономическое, которое несовместимо со свободой конкуренции{96}.
Элитарная трактовка соотношения равенства и свободы была развита консерватором-южанином Кэлхуном, который утверждал, что «сделать равенство общественного положения необходимым условием свободы значит уничтожить как свободу, так и прогресс, несомненно, именно неравенство общественного положения верхов и низов служит в процессе развития общества весьма сильным стимулом, побуждая первых сохранять свое положение, а вторых стремиться пробиться наверх, в ряды первых»{97}.
Фактически речь идет о свободе для родовитых и имущих, так как, с точки зрения консерваторов, равенство — угроза свободе пользоваться привилегиями знатности и богатства. То, что противоречит такому пониманию свободы, провозглашается тиранией, деспотизмом и т. п.
Важным элементом консервативного мировоззрения является исторический пессимизм. В принципе не так уж мало мыслителей начиная с глубокой древности видели «золотой век» в прошлом, с презрением взирали на настоящее и без всякой надежды на будущее. Это роднит консерваторов с идейными течениями самого отдаленного прошлого, порождает тот эффект узнавания, о котором речь шла в начале главы.
Однако исторический пессимизм зачинателей консерватизма имел конкретное, обусловленное временем содержание. Им была свойственна не ностальгия по прошлому вообще, а тоска по конкретному общественному порядку, рушившемуся под напором истории; выступали они не против нового вообще, а против конкретных социальных сил, воплощавших это новое. В древние времена движение прогресса настолько растягивалось во времени, что его трудно было уловить в течение жизни одного или даже нескольких поколений. Теперь же изменения сути и духа времени неоднократно фиксировались на протяжении одной человеческой жизни.
Де Местр противопоставлял идее прогресса провиденциалистское понимание хода истории. Он отвергал оптимизм философов Просвещения, веривших в человека, его разум. «Философия истории де Местра, — говорит его современный итальянский поклонник, — определенно не для просветителей или для слабых духом»{98}. О каком прогрессе можно говорить, полагал де Местр, если человек вследствие своей порочной натуры обречен на зло и страдание. На то и воля божья, а поскольку история — дело Провидения, она — «первый министр бога по департаменту этого мира»{99}.
Меттерниху больше импонировало представление об историческом процессе как круговороте: «Общественные тела движутся не по прямой линии вперед, а по кругу»{100}. Рассматривая исторические взгляды Меттерниха, его биограф Г. Р. фон Србик видит в них черты сходства с провозвестником упадка Запада О. Шпенглером{101}.
У консерватизма много точек соприкосновения с реакционным романтизмом. Между сторонниками этих течений существовала подчас настолько тесная идейная и личная уния, что их трудно разграничить. Не случайно многие видные романтики фигурируют в двух ипостасях: собственно романтики и консерваторы. Их имена можно найти и в идейно-политической истории консерватизма, и в истории культуры как таковой. Речь идет, в частности, о таких литераторах, философах, публицистах, как Новалис, А. Мюллер и Ф. Шлегель — в Германии, Р. де Шатобриан — во Франции, С. Т. Кольридж, Т. Карлейль, Р. Саути — в Англии. Конечно, этот список мог быть продолжен, но он и так достаточно показателен.
Особенно тесные контакты между романтизмом и консерватизмом сложились в Германии. Видный представитель романтизма, политический публицист А. Мюллер (1779–1829) был ближайшим другом Ф. Генца; сначала он поставил свое перо на службу одному из лидеров прусской реакции Марвицу, а затем и самому Меттерниху.
Важным связующим звеном между консерватизмом и реакционным романтизмом являлся так называемый «феодальный социализм». После французской революции 1830 г. надежды на реставрацию «старого порядка» стали совсем призрачными и аристократия начала менять свой курс. Она, по словам К. Маркса и Ф. Энгельса, «должна была сделать вид, что… уже не заботится о своих собственных интересах и составляет свой обвинительный акт против буржуазии только в интересах эксплуатируемого рабочего класса. Она доставляла себе удовлетворение тем, что сочиняла пасквили на своего нового властителя и шептала ему на ухо более или менее зловещие пророчества»{102}. Критика капитализма со стороны аристократии и ее идейных союзников носила ярко выраженный реакционный характер: «их главное обвинение против буржуазии именно в том и состоит, что при ее господстве развивается класс, который взорвет на воздух весь старый общественный порядок»{103}. Поэтому в своем споре с буржуазией аристократия хотела бы использовать рабочий класс, но в то же время, испытывая страх перед революционным пролетариатом, она соучаствовала в насильственных акциях против него. В качестве примеров такой теории и практики в духе «феодального социализма» К. Маркс и Ф. Энгельс приводили французских легитимистов — сторонников свергнутой династии Бурбонов и «Молодую Англию».
Так, французские легитимисты выражали сочувствие рабочим-повстанцам Лиона, по которым король-буржуа Луи Филипп приказал стрелять из пушек. На страницах своей газеты легитимисты обсуждали «рабочий вопрос», распространяли среди рабочих памфлеты, направленные против буржуазии{104}. Р. де Шатобриап, олицетворявший живую связь романтизма и консерватизма, вынашивал идею союза монархии с низами против амбициозной буржуазии{105}.
Ужасы индустриализации, капиталистический дух осуждал известный английский поэт «озерной школы» Р. Саути. Буржуазия из-за своей скаредности и близорукости, отмечал он, разрушает устоявшийся порядок вещей; спасение от этого капиталистического натиска — в «грубоватом, но зато более сердечном принципе феодальной системы»{106}. «Добрую старую Англию» воспевал другой поэт-романтик, С. Т. Кольридж; Англии фабричных труб он противопоставлял Англию маленьких деревушек, населенных добрыми селянами, которые едят домашний хлеб и пьют домашний эль. Правда, когда Кольридж спускался с поэтических высот к неприятной действительности, то единственное, что он мог предложить англичанам, это отказаться пить чай{107}. Многие идеалы романтиков были близки идеологу «Молодой Англии», делавшему свои первые шаги в политике литератору Б. Дизраэли. Его биограф Р. Блейк ставит своего героя в один ряд с такими романтическими консерваторами, как Кольридж и Карлейль{108}.
Консервативно-романтической дымкой окутана и вся история «Молодой Англии», созданной в 1841 г. Б. Дизраэли и двумя молодыми аристократами Д. Смитом и Д. Мэннерсом. Рисуя в идиллических тонах феодальные порядки с их «сердечными» отношениями между лордами и крестьянами, члены «Молодой Англии» указывали на тяжкие условия фабричного труда, на вопиющую нищету рабочих, разделившую, по знаменитому выражению Дизраэли, англичан на «две нации» — богатых и бедных. Однако, в отличие от континентальных «феодальных социалистов», Дизраэли и его знатные друзья лучше понимали невозможность реставрации феодализма в какой бы то ни было форме. Да и представить себе такое «путешествие в прошлое» в стране, где завершался промышленный переворот, а буржуазная революция произошла два столетия тому назад, было немыслимо. В сущности, «феодально-социалистическая» риторика была призвана нащупать пути осуществления такого политического курса, который позволил бы консерваторам сохранить лицо и в то же время обеспечить себе массовую базу.
