Покорение Южного полюса. Гонка лидеров - Хантфорд Роланд (книга регистрации .txt) 📗

В любом случае запаса собачьей еды, упомянутого Скоттом, на складе не оказалось. Его должен был обеспечить Мирс, но об этом просто забыли в общей суматохе, вызванной постоянно меняющимися планами Скотта и его неясными приказами. Поэтому собаки не могли идти так далеко, как он ожидал, хотя в санях было достаточно еды для того, чтобы они продолжали движение ещё день или два, прежде чем повернуть домой. Можно было пройти ещё дальше при условии, что придётся убивать одних собак для того, чтобы накормить других.

Но приказы Скотта были категоричны: собаками рисковать нельзя. К тому же Аткинсон объяснил им, что возвращение Скотта никоим образом не зависит от собак. Однако опасная черта значительно сместилась на юг. Этого Скотт не объяснил, а Аткинсон не понял. Первоначально предполагалось, что полярная партия сможет дойти до «Склада одной тонны», прежде чем ей потребуются запасы с базы. Но из-за всех предпринятых изменений — особенно из-за того, что Мирс прошёл с ними гораздо дальше, чем предполагалось, — ситуация изменилась.

Всего этого, конечно, Черри-Гаррард не знал. Более того, он был несведущ в навигации — и потому не осмелился идти дальше, чтобы не разминуться со Скоттом. К тому же в тот момент по плану Скотт ещё не должен был прийти на «Склад одной тонны» — а он сам убедил Черри-Гаррарда, что график нарушать нельзя. Ситуация не казалась критичной. Черри-Гаррард счёл оправданным своё пребывание на «Складе одной тонны», где добросовестно ждал шесть дней. Он повернул назад 10 марта, всё ещё не подозревая, что полярная партия в опасности.

Когда Черри-Гаррард уехал, Оутс находился почти при смерти. Скотт заставил Уилсона разделить на всех запас таблеток опиума, чтобы каждый мог распорядиться ими, как захочет.

Теперь Оутса поддерживала только надежда дождаться прибытия собачьих упряжек. К 14–15 марта — они уже потеряли счёт дням, — когда упряжки так и не появились, он потерял последние силы и больше не мог держаться. Боль в обмороженных ногах, гангрена, голод и холод были слишком тяжелы. Оутс дошёл до финальной стадии апатии, которая наступает в таких случаях на сильном морозе. Он попросил, чтобы его оставили в снегу в спальном мешке, но, в конце концов, поддался уговорам пройти ещё несколько миль в призрачной надежде, что упряжки вот-вот покажутся на горизонте. После неизбежного разочарования он сдался.

В ту ночь в палатке Оутс обратился к Уилсону, как всегда делал в случае неприятностей. У него не было желания поверять что-то Скотту, к которому он давно не испытывал ни капли уважения. Оутс предельно ясно понял, что был предан бездарным руководителем. Надо было говорить, настаивать — но не молчать. Тогда остался бы шанс избежать этой беды. Тяжело было нести в душе такой груз сожалений.

Оутс уже давно перестал делать записи и сейчас отдал фрагменты своего дневника Уилсону с просьбой передать бумаги его матери. Он признался Уилсону, что это единственная женщина, которую он любил, и теперь горько сожалеет, что не может написать ей в данный момент, перед смертью.

Если верить дневнику Скотта, Оутс «спал всю ночь — имеется в виду, что это уже перестало быть нормальным явлением, — в надежде не проснуться». Что это значит? Он мог бы принять таблетки опиума, чтобы быстро избавиться от несчастий, но не нашёл в себе силы перешагнуть через этот моральный барьер. Вероятно, он обратился к Уилсону, и тот сделал ему укол морфия. Похоже, это была не смертельная доза, что подтверждается его словами в письме родителям Оутса — «наша совесть чиста». Но он мог дать Оутсу дозу, достаточную для того, чтобы успокоить его боль, возможно, с тайной мыслью, в которой сам не до конца признавался себе, что в таком состоянии этого будет достаточно для окончательного ухода.

Но легко умереть Оутсу не удалось. Утром он проснулся. Это было, если даты верны, 17 марта, в его тридцать второй день рождения. Стены палатки скрипели, по ткани хлестал ветер. Оутс тихо выбрался из помятого и влажного меха своего спального мешка, переполз по ногам своих спутников, пересёк палатку и, добравшись до выхода, висящего, как пустой мешок, начал открывать его. Это был обычный и знакомый ритуал. На него смотрели три пары глаз, кто-то сделал неуверенную попытку остановить его.

Узел ослаб, мешок открылся и превратился в туннель. Как животное, уползающее умирать, Оутс, хромая, выбрался из палатки и скрылся из вида в круговерти метели.

Уилсон написал матери Оутса, что никогда в своей жизни не видел такого мужества, которое проявил её сын. «Он умер, — сказал Уилсон, — как мужчина и как солдат, ни одного слова жалобы».

По версии Скотта, изложенной в его дневнике, Оутс, выходя из палатки, сказал: «Я только выйду наружу, может быть, ненадолго». Скотт утверждал, будто Оутс

с гордостью думал о том, что его полк должен восхититься тем, как храбро он встречает свою смерть… Мы понимали, что бедный Оутс шёл навстречу смерти, но… мы знали, что это был поступок храброго человека и истинного английского джентльмена.

Уилсон был уверен — Оутс страдал так сильно, что, лишившись последней надежды, нашёл только один выход из положения. Скотт «цитировал» его героические мысли, оставляя без ответа вопрос, откуда ему стало известно о них. Он по-прежнему продолжал вести дневник в расчёте, что его записи будут рано или поздно опубликованы. Письмо Уилсона госпоже Оутс было очень личным, и, если бы Оутс высказывал хоть какие-то героические намерения, Уилсон обязательно упомянул бы об этом и передал бы матери его предположительно последние слова. На надёжность независимого свидетельства Уилсона можно положиться.

Но Скотт неутомимо готовил себе алиби. Подчинённый, доведённый до предела страданиями, мог быть в высшей степени опасен, поэтому смерть Оутса надлежало сделать пригодной для книги. В любом случае Скотт, всегда судивший о людях по внешним проявлениям, вполне мог интерпретировать поступок Оутса как правильный жест.

Погода улучшилась, и ещё несколько дней Скотт, Уилсон и Боуэрс могли бороться. Когда 21 марта они оказались в одиннадцати милях от «Склада одной тонны», продукты и топливо почти закончились. Они поставили палатку, и тут с юго-запада налетела снежная буря. Правая нога Скотта была обморожена, он едва мог идти. Теперь он сам стал обузой для партии, оказавшись в положении Оутса. Уилсон и Боуэрс были в чуть лучшем состоянии и готовились пойти к складу, чтобы принести продукты и топливо. Что-то их остановило, что именно — неизвестно. Боуэрс был не из тех, кто сдаётся, пока у него есть хотя бы призрачный шанс.

Даже когда они были в лучшей форме, их останавливал такой же штормовой ветер, потому что они не могли ориентироваться на местности в условиях плохой погоды. Из-за небрежной маркировки склада требовалась хорошая видимость, чтобы его найти. Но буря вряд ли была такой яростной или безжалостной, какой изображал её Скотт, склонный драматизировать события, даже будучи здоровым. Теперь он страдал от холода, голода, болезни, и потому те или иные ситуации вполне могли казаться ему более тяжёлыми, чем на самом деле. Вероятно, сам Скотт удержал Боуэрса и Уилсона на месте.

Даже если бы они дошли до склада, их, скорее всего, это уже не могло бы спасти — до безопасного места всё ещё оставалось 130 миль, а сезон заканчивался. Обморожение ноги угрожало Скотту гангреной. «Ампутация — это лучшее, на что я могу надеяться сейчас, — написал он, — но не будет ли болезнь распространяться?» Если бы каким-то чудом им удалось выбраться, они бы остались без ног на всю жизнь. Всё это Уилсон и, конечно, Боуэрс были готовы принять, но Скотт непременно должен был увидеть ужасные слова МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН… [114] «Ты взвешен на весах и найден очень лёгким». Только так.

«Я вознесусь или паду с этой экспедицией», — написал он домой перед выходом в путь. Теперь ему нечего было ждать. Полюс победил его. Скотт провалил всё предприятие. Он уходил триумфатором, а вернуться на родину и встретиться с публикой пришлось бы в статусе побеждённого. В лучшем случае его ожидала жалостливо-презрительная симпатия, которую обычно проявляют к аутсайдерам. Его враги смеялись бы над ним. И действительно, 20 марта Армитэдж, всё ещё рассерженный экспедицией «Дискавери», направил Нансену свои «сердечнейшие поздравления» с успехом Амундсена: