Со всеми и ни с кем. Книга о нас — последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета - Харрис Майкл
Мне кажется, что Джобс, как и Мильтон, прошел свой период подготовки и сосредоточения, когда польза того, что он делал, не подвергалась сомнению. Когда мы оказываемся на свободе и никто не предписывает нам, что надо делать, мы становимся вольны открывать для себя вещи, от которых не ждем практической пользы в будущем. Без веры в этот неведомый прогресс отвлечение умело пользуется укоренившимся в нас страхом, что нечто — притаившийся в кустах хищник или важное электронное сообщение — требует нервирующего смещения центра внимания.
* * *
Вчера я уснул на диване, не дочитав несколько десятков страниц великого романа. Я слышал, как жужжал мой телефон. Я чувствовал, как падают в ящик электронные сообщения, видел зеленый глаз модема, собиравшего из эфира всевозможные отвлечения. Но мне было не до них. Перед моими глазами мелькали помпезные планы военных кампаний, мучительные переживания русских княжон — я видел все это до того, как освежающий сон сморил меня. Утром я закончил читать. Ровные края страниц немного обтрепались, обложка покоробилась — один раз я уронил книгу в ванну. Подняв книгу над головой, как охотничий трофей, я ощутил, что она стала больше — с того момента, когда я одолел ее.
Только поставив книгу на полку, приняв душ и побрившись, я понял, что за все утро ни разу не заглянул в почту. Эта мысль нисколько не испортила мое настроение.
Вместо того чтобы броситься к компьютеру, я лег на диван и принялся думать о моем любимом читателе — Мильтоне, о его тревожных переживаниях в связи с чтением. В середине пятидесятых годов XVII века он перенес еще одно отлучение от мирской толпы — Мильтон окончательно потерял зрение и способность читать (во всяком случае, собственными глазами). Оказавшись в новом одиночестве, он боялся, что не сможет теперь до конца раскрыть свои возможности. Один из сонетов, созданных вскоре после того, как поэт ослеп, начинался так:
When I consider how my light is spent,
Ere half my days, in this dark world and wide,
And that one Talent which is dead to hide
Lodged with me useless...
(Когда я думаю о свете, померкшем для меня
На середине жизни, я в бескрайнем темном мире
Боюсь, что пропадет талант,
Что был мне дан...)
Но даже в этом отчаянном положении, в объятьях слепоты, талант его не пропал даром. Напротив, именно тогда были созданы его величайшие творения. Эпическую поэму «Потерянный рай», апофеоз сосредоточенности духа, он диктовал помощникам, в том числе трем своим дочерям.
Мильтон и до этого знал великую ценность ухода от мирской суеты. Поэтому тревога по поводу слепоты наверняка никогда не могла полностью овладеть его помыслами. А я, как и все мои ровесники, должен постоянно призывать себя к сосредоточенности. Я поставил потрепанную книгу на полку. «Война и мир» оставила на мне свои отметины, как и я на ней. (Я чувствую себя родившимся заново, как человек, побывавший на дне океана и благополучно вернувшийся обратно.) Читая роман, я был по-настоящему живым и счастливым. Как же получилось, что любовь к отчуждению от мира превратилась в мучение? Как мне снова полюбить это уединение?
Глава 7
Память (добросовестная ошибка)
Забывание всегда считалось пороком, потерей, признаком наступающей старости. Теперь нам требуется прилагать усилия, чтобы забывать. Забывание, возможно, не менее важно, чем запоминание.
Джеймс Глик, «Информация. История. Теория. Поток»77
Генри Молисон родился зимой 1926 года, рос в приличной коннектикутской семье и в конце концов стал бы обычным человеком, мозг которого управляет его телом при помощи потоков упорядоченных электрических сигналов. Но жизнь сложилась иначе. Когда мальчику было семь лет, его сбил велосипедист, и Генри заболел тяжелой эпилепсией. У Молисона начались ежедневные припадки тоникоклонических судорог (большие припадки, grand mal). Каждый припадок начинался с «ауры», ярких зрительных галлюцинаций, после которых он мгновенно терял сознание. После ауры следовала «тоническая» фаза, в ходе которой мышцы Молисона сокращались, и он без чувств падал (в этот момент он начинал непроизвольно стонать и кричать). Затем начиналась «клоническая» фаза — все тело начинало биться в конвульсиях, словно невидимый палач пытал его разрядами электрического тока. У больного закатывались глаза, он прикусывал язык, совершенно этого не чувствуя. Случай был чрезвычайно тяжелым. За день у Молисона могло случиться до десяти припадков. Он лечился двадцать лет, но лекарства не помогали.
К лету 1953 года двадцатисемилетний Молисон утратил всякую надежду на нормальную или хотя бы сносную жизнь. Отчаявшись, он обратился к Уильяму Сковиллу, нейрохирургу Хартфордского госпиталя в Коннектикуте. Тот предложил операцию — удаление гиппокампа. 25 августа того же года Сковилл выполнил эту операцию, получив два значимых результата: у Молисона навсегда прекратились припадки, и он потерял способность запоминать новую информацию.
В газетах появились захватывающие истории. Все те мелочи, при помощи которых мир обретает цельность и непрерывность в наших глазах — что было сегодня на завтрак, о чем шел разговор с близкими и т. д., — стали недоступны Генри Молисону. Сведения о них не задерживались в его продырявленной памяти и навеки исчезали в бездне. Но информация, полученная в детстве и юности, осталась нетронутой. Молисон теперь не мог ничего отложить в долговременную память и поэтому забывал абсолютно все, что узнавал.
Вскоре после операции к странному пациенту пригласили молодого психолога Бренду Милнер, работавшую в Университете Макгилла в Квебеке. Милнер как раз начала собирать сведения о подобных случаях и с радостью согласилась помочь. Встреча с Молисоном изменила всю ее жизнь, как и вообще нейрофизиологию и неврологию. В течение следующих тридцати лет она регулярно наблюдала Генри Молисона, выполнив при этом множество исследований. Вначале такие тесты были не слишком информативными, так как Молисон ничего не запоминал (в том числе и саму Бренду). Наверное, ей было странно, заходя в дом, каждый раз знакомиться заново. Накапливая сведения о больном, Милнер смотрела на Молисона как на друга, хотя их встречи не откладывались в его памяти.
Все изменил один из тестов. Милнер попросила Молисона сесть за стол и положила перед ним лист бумаги, на котором была нарисована красивая звезда. После этого Милнер закрыла изображение звезды: Молисон не мог видеть его непосредственно, но наблюдал в зеркале, поставленном на противоположном краю стола. Затем психолог попросила Молисона обвести контуры звезды, пользуясь зеркальным отражением. Эта задача трудна для любого человека, поскольку в зеркале изменяются соотношение «правого» и «левого» и направлений «вперед» и «назад». Молисон, как и следовало ожидать, плохо справился с поставленной задачей.
Но Милнер не сдавалась. Она требовала, чтобы Молисон практиковался. В течение трех дней она ежедневно приходила к нему и заставляла повторять упражнение по тридцать раз подряд. Изменения не заставили себя ждать. Несмотря на то что Молисон не помнил, как выполнял эти упражнения (каждый раз он воспринимал и их, и саму Милнер как нечто новое), он начал делать их безошибочно. Однажды пациент медленно произнес: «Удивительно! Я думал, что это будет очень трудно, но похоже, я справился». Благодаря этому простому опыту Милнер удалось доказать, что мозг осуществляет запоминание нового разными способами и при помощи разных систем хранения информации. Молисон утратил систему запоминания, связанную с гиппокампом, которая позволила бы ему помнить, что накануне он уже делал это упражнение. Но у него сохранились другие системы, ответственные за сохранение мышечной, моторной памяти.
В связи с исследованиями Милнер стало ясно, что в хранении памяти существует диссоциация, что мозг не держит воспоминания в каком-то одном шкафу, а память (как думали в пятидесятые годы прошлого века) не является малопонятной функцией всего мозга. Люди начали понимать, что человеческая память — это не просто кладовка, а динамическая совокупность систем, которые непрерывно обмениваются информацией, при этом изменяя ее.
