Медный гусь - Немец Евгений (е книги .TXT) 📗
– Лешачья изба! Сама по себе летает! – пораженно произнес Васька Лис и замер как вкопанный. – Рожин, ты как сам себе знаешь, а я к лешему в гости не желаю!
– Охотничий лабаз это, дурень, – отозвался Рожин, не останавливаясь.
Васька помялся, чертыхнулся, двинулся следом.
Приблизившись к срубу, толмач, монах и стрелец разглядели, что лабаз не парил над землей, а прочно стоял на двух бревнах-опорах. Васька облегченно вздохнул. Такие амбарчики остяки-охотники по тайге для припасов обустраивали, а над землей поднимали, чтобы зверь не достал. Но в этом лабазе что-то Рожина насторожило.
У опор сруба лежала лестница, а дальше, как раз напротив дверцы амбарчика, на земле был выложен квадрат из обтесанных бревен, а между ними чернело пятно кострища. Рожин потрогал холодные угли, принюхался, сказал задумчиво:
– Вчера жгли.
Затем подошел к лабазу, поднял лестницу, взобрался, щеколду с дверцы снял, дверцу тихонько открыл. И замер, внутрь амбарчика глядя.
– Чего там? – Ваське Лису не терпелось и самому взглянуть, что в лабазе хранилось.
– Это не лабаз, – ответил Рожин севшим голосом. – Это ура-сумьях.
– Как-как? – не понял монах Михаил, да и стрелец на толмача уставился вопросительно.
– Остяки и вогулы такие срубы для мертвых ставят, – начал пояснять Рожин.
– Час от часу не легче! – выпалил Васька Лис и от сруба попятился. – Избушка на курьих ножках! Не лешачий дом, так ведьмовская пекельня!
– Да не ори ты! – одернул его толмач.
– Просвети, Алексей, об чем толкуешь? – попросил брат Михаил, не обращая на стрельца внимания.
– Когда остяк или вогул умирает, ему родня иттерму из щепки вырезает, болванчика небольшого. В меха и арсыны его заворачивают и кладут в сас-тотап, это навроде берестяного гробика. Потом этот гробик в ура-сумьях запихивают. Иноверцы считают, что до воскрешения в младенце душа умершего в иттерме живет, часа своего ожидает. Вместе с болваном в сас-тотап кладут волосы умершего, чтобы его душа из волос в чурбана перешла, и серебряную монету, чтобы солнце душу не покидало.
– Ох, и намудрили, убогие, – с улыбкой произнес брат Михаил, успокаиваясь.
Монах даже пожурил себя в мыслях, что позволил языческой жути тень на сердце навести. Но Рожину было не до смеха. Из ура-сумьях он извлек берестяной короб, снял крышку. Чурбан был вырезан из сосновой ветки, без рук, только голова бороздкой обозначалась, и облачен в лоскут медвежьей шкуры. Толмач вынул иттерму и тщательно ощупал, словно искал что-то.
– А если у болвана отнять монету, то душа умершего не сможет в младенце возродиться, и станет он пауль-йорута – демоном, – продолжил Рожин.
– Ну а нам-то что? – спросил Васька Лис недовольно, по сторонам озираясь. – Клади его на место, да пошли отсель живее.
– А то, Вася, что при этом болване монеты нет. А еще праздничное сукно с него содрали, вон валяется, и в кусок медвежьей шкуры нарядили. И значит это, что растревоженная душа умершего бродит по округе, живя одним желанием – мстить. А поскольку шкура медведя на нем, то бродит по округе не соболь, не лось, и даже не волк, а сам Консенг-ойка.
– Когтистый старик! – поразился Васька Лис, вмиг вспомнив рассказы толмача о вогульском пятидушии.
– Он самый, – подтвердил Рожин.
– Вот же влипли!..
– Медведь, что ли? – спокойно спросил монах и с улыбкой на Ваську Лиса глянул. – Нет, медведь – зверь Божий, праведника не тронет, а вот грешника может задрать.
– Ну да, меня, значит, задерет, а тебя обойдет стороной! – зло процедил стрелец. – Только вот я хоть и грешен, да еще пожить хочу, грехи замолить и вообще…
– Хватит, – прервал их Рожин. – Надо монету болвану вернуть.
– Может, Яшка ее прикарманил? – предположил брат Михаил.
– Яшка не стал бы болвана переодевать, ему-то откуда знать такое? – не согласился толмач. – Тут без шамана не обошлось.
– Неужто Агираш? – усомнился стрелец. – Ты ж говорил, что он на Калтысянку подался.
– Может, и не сам, так научил кого-то из местных, – ответил Рожин.
– Наслышаны мы про вашего Агираша, – задумчиво произнес монах. – Только почто ему демонов плодить?
– Агираш с Медным гусем в камлании грядущее зреть способен. Вот и узрел, что за Яшкой следом мы сюда забредем. А потому душу умершего на медведя навел.
– Так ты всерьез про медведя? – удивился монах.
– Да уж куда серьезнее! – вспылил Лис. – Видели мы, что косолапый с вором сделал да с двумя пулями в груди ушел себе и пропал, словно в воздухе растаял. Ни крови, ни туши, ни пука!
– Хм… Стало быть, правду народ кажет: зачарованный лес, раз остяки тут по старинке шаманят, – произнес брат Михаил и по сторонам с опаской оглянулся.
– Есть у кого серебряная монета? – спросил Рожин. – Надо болвану под одежу засунуть, тогда его душа успокоится.
Монах покачал головой, мол, откуда у нашего брата мирское?
– Где ж такую роскошь раздобыть! – фыркнул Васька и отвернулся.
– Вася, не жмись, – настаивал толмач.
– Да нету, отвяжись!
Рожин вздохнул, аккуратно положил иттерму в берестяной гробик, вернул сас-тотап в амбарчик, закрыл дверцу, спустился, снял с плеча штуцер, проверил заряд.
– Ну тогда проверьте мушкеты, чтоб не подвели, – мрачно произнес он. – Дай Бог, пронесет… Пошли.
И тут над бором гулко хлопнуло, словно порыв ветра парус рванул – беркут снялся с дерева. Он греб воздух крыльями размашисто и мощно, словно воду веслами. Быстро набрав высоту, птица раскинула крылья-паруса и поплыла над бором по кругу.
– Нас он не опасался. Что-то другое его спугнуло, – заметил Рожин.
Минуту толмач вслушивался в тишину бора, а затем различил неясный шорох. Рожин поднял штуцер, стрелец и монах, на толмача глядя, тоже ружья вскинули. Шорох становился громче, перерос в хруст, и всем стало ясно, что это беломошное покрывало хрустит под чьими-то ногами, а может и лапами. Монах Михаил зашептал молитву, Васька Лис глубоко вдохнул, крепче мушкет сжал.
В следующее мгновение в дымке показался силуэт здоровенного мужика, он шел спиной вперед, не оглядываясь, будто на затылке запасную пару глаз носил.
– Стоять! – крикнул Рожин.
Мужик замер, неторопливо обернулся, руки развел, давая понять, что сопротивление оказывать не собирается, но мушкет бросать не торопился. Толмач, а за ним стрелец и монах осторожно двинулись вперед.
Черная борода вора все так же торчала двумя клинами, глаза из-под густых бровей смотрели без страха, но напряженно, а шрам, порвавший левую бровь и щеку, побагровел, кровью налился, будто дождевой червь на лицо заполз, да там и остался.
– Мушкет бросай! – приказал Рожин и стволом штуцера на дырявую шапку вора качнул. – Второй раз не промажу.
– Так вот кто мне шапку попортил, – Яшка криво усмехнулся. – Добрая вещь была.
– Мушкет на землю, а то я тебе сейчас и башку попорчу, – мрачно заверил Рожин, добавил товарищам: – Живым возьмем. Пусть кодчане его судят.
Вора и толмача разделяло метров десять, монах Михаил стоял от Рожина по левую руку, стрелец по правую. А Яшка не торопился, тянул время, будто ждал чего-то, и Рожин это понял, но поздно.
За спиной вора вдруг раздался рык. Яшка пригнулся и отпрыгнул в сторону, а там, где он стоял мгновение назад, преследователи увидели огромную медвежью морду. В раззявленной пасти тускло блеснули желтые клыки, каждый размером с добрый нож, а между ними трепыхался язык, красный с синими прожилками, как кусок свежего мяса. Черный нос, размером с два кулака, смахивал на поросячий пятак, а в маленьких угольках глаз, казалось, отсутствовали зрачки. Людей обдало запахом затхлости, мертвечины. Медведь поднялся на задние лапы и задрал вверх передние, показывая, что росту в нем за три метра.
Ружье в руках монаха Михаила задрожало, он попятился. Васька упал на колено, целясь зверю в грудь.
Рожин мыслил стремительно: Яшка почуял косолапого и решил вывести его на преследователей, чтоб в суете смыться, ну да не бывать этому!.. Не обращая внимания на медведя, толмач вел стволом вора. Яшка уходил по беломошному бору, как заяц от лисы, прыгал, петлял, метался зигзагами. Но редкие деревья не давали укрытия, Рожин задержал дыхание и выстрелил. Вор споткнулся, упал, вскочил, пробежал еще метров пять, снова упал и, барахтаясь во мху, как в болоте, пополз к окраине бора. Толмач бросился за ним.
