Три товарища - Ремарк Эрих Мария (читать бесплатно книги без сокращений .TXT) 📗

– Есть! – Я указал на столик возле стойки. – Вот…

– Что? Патефон?

– Нет, не патефон. Его слабость – хоровое пение! Никаких танцев, никакой классической музыки – только хоры: мужские, смешанные. Видите, сколько пластинок? Всё сплошные хоры. Смотрите, вот он опять идет к нам.

– Вкусно? – спросил Альфонс.

– Как дома у мамы, – ответил я.

– И даме понравилось?

– В жизни не ела таких отбивных, – смело заявила дама.

Альфонс удовлетворенно кивнул:

– Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь! Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился звуками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли «Лесное молчание». Это было чертовски громкое молчание.

С первого же такта все умолкли. Альфонс мог стать опасным, если кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у стойки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его лицо. Он становился мечтательным – насколько может быть мечтательной горилла. Хоровое пение производило на него неописуемое впечатление. Слушая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если в разгар какой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора, Альфонс, как по мановению волшебной палочки, переставал драться, вслушивался и сразу же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена постоянно держала наготове его любимые пластинки. Если дело принимало опасный оборот и он выходил из-за стойки с молотком в руке, супруга быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс успокаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уж не было такой надобности, – Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена его умерла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это даровой стол, висел над стойкой.

Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.

– Чудесно, – сказал я.

– Особенно первый тенор, – добавила Патриция Хольман.

– Правильно, – заметил Альфонс, впервые оживившись, – вы в этом понимаете толк! Первый тенор – высокий класс!

Мы простились с ним.

– Привет Готтфриду, – сказал он. – Пусть как-нибудь покажется.

x x x

Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и, словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к небу. Патриция слегка поеживалась,

– Вам холодно? – спросил я.

Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета:

– Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.

– Вы слишком легко одеты, – сказал я. – По вечерам еще холодно.

Она покачала головой:

– Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало, наконец, тепло. Не выношу холода. Особенно в городе.

– В кадилляке тепло, – сказал я. – У меня на всякий случай припасен плед.

Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше:

– Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.

– Не только холод. – Я сел за руль. – Покатаемся немного?

Она кивнула:

– Охотно.

– Куда поедем?

– Просто так, поедем медленно по улицам. Всё равно куда.

– Хорошо.

Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш кадилляк – корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.

Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна природе – деревьям, облакам, животным, – а иногда женщине.

x x x

Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.

Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.

– Как хорошо, – сказала она. – Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Всё кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Всё наяву, и в то> же время – как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен…

Я достал пачку сигарет:

– А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?

Она кивнула:

– Вечером, да… Когда наступает темнота… Странная это вещь.

Я распечатал пачку:

– Американские сигареты. Они вам нравятся?

– Да, больше других.

Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу.

Я опустил стекло, чтобы вытянуло дым.

– Хотите немного поводить? – спросил я. – Это вам доставит удовольствие.

Она повернулась ко мне:

– Конечно, хочу; только я не умею.

– Совсем не умеете?

– Нет. Меня никогда не учили.

В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.

– Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, – сказал я.

Она рассмеялась:

– Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает.

– Это просто глупо, – заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. – Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем. Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:

– Но ведь я действительно не умею водить.

– Неправда, – возразил я. – Умеете, но не догадываетесь об этом.

Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.

– Вот, – сказал я, закончив объяснения, – А теперь трогайте!

– Минутку! – Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице.

– Не пропустить ли его?

– Ни в коем случае!

Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вглядываясь вперед:

– Боже мой, мы едем слишком быстро!

Я посмотрел на спидометр:

– Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера.

– А мне кажется, целых восемьдесят.

Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали вниз по широкой прямой улице. Кадилляк слегка петлял из стороны в сторону будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда колёса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и всё стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим преимуществом.

– Внимание, – сказал я. – Вот полицейский!

– Остановиться?

– Уже слишком поздно.

– А что если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав.

– Тогда нас обоих посадят в тюрьму.

– Боже, какой ужас! – Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тормоз.

– Дайте газ! – приказал я. – Газ! Жмите крепче! Надо гордо и быстро промчаться мимо него. – Наглость – лучшее средство в борьбе с законом.

Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула.

– До сих пор я не знала, что регулировщики выглядят, как огнедышащие драконы, – сказала она, когда мы проехали несколько сот метров.

– Они выглядят так, если сбить их машиной. – Я медленно подтянул ручной тормоз. – Вот великолепная пустынная улица. Свернем в нее. Здесь можно хорошенько потренироваться. Сначала поучимся трогать с места и останавливаться.