Таврия - Гончар Олесь (первая книга .txt) 📗
После этого признали, наконец, верблюды своего погоныча, перестали реветь.
Остальными своими обязанностями Данько овладел значительно легче. Просты они: утром наварить каши, в пору водопоя отары натаскать воды из степного колодца, налить в желоба… Сделав это, спрашиваешь атагаса, где будет отара вечером.
— Там, — махнет атагас рукою в степь, — за той вон могилкой… Видишь, курганчик?
Сложив хозяйство, двигаешься на новое место. При переездах не любит Данько сгибаться в своем шатре — чаще видит его степь верхом на одном из верблюдов, запряженных в двухколесную кибитку. Хорошо в степи, привольно! Поют жаворонки, синеет небо, текут марева… Ни тебе панов, ни приказчиков, ни дикой чечни. Редко они появляются здесь.
Плывет Данько, спокойно покачиваясь на верблюде, напевает и вспоминает далекие Кринички… Поехать бы да поехать вот так верхом до самой Полтавщины, до самих Криничек!.. Выбежала б навстречу, радостно всплеснула б руками мать, все село сбежалось бы встречать диковинного всадника…
— Кто ж это к нам приехал на таком звере? — кричит вдруг Данько на всю степь пронзительным голосом криничанской попадьи. И тут же отвечает басом:
— Да это ж Данько Яресько верхом на верблюде!
— Ишь, куда забрался, дьяволенок! — гримасничает Данько, продолжая разговор в лицах. — И не упадет и не боится, что верблюд стиснет его своими горбами!..
— Откуда же он путешествует, откуда завернул к нам в Кринички?
— Да, видно, издалека, если на таком звере, что ни конь и ни корова!
— Наверное, из пустыни!
— Слышите, люди? Из самой пустыни прибыл молодой Яресько!..
Свободно витали над степью призрачные мечты Данька, не раз побывал он под материнскими окнами на своем горбатом верблюде…
Добравшись до места, указанного атагасом, парень пускает верблюдов пастись, а сам принимается расставлять треноги, готовить ужин чабанам. В первые дни не удавалась Даньку чабанская каша, слишком отдавала дымом, а теперь, кажется, овладел: выскребывают чугунок до дна.
Вечером из степи медленно приближается отара. Выровняв овец «в струнку», Мануйло неторопливо ведет свое войско, уступая овцам пастбище шаг за шагом, время от времени командуя подпаскам, чтоб аккуратнее «подбирали зады», не растягивали отару. Сам Мануйло выступает с гирлыгой впереди овец, как полковник, прямой, стройный, с браво поднятой головой, с георгием, который издали сияет на его затвердевшей, просоленной десятью нотами рубашке.
Приблизившись на расстояние голоса, атагас окликает Данька:
— Эгей, каптенармус! Как там у тебя?
— Готово! — докладывает Данько.
— Пшено разопрело?
— Разопрело!
— Ложка не падает?
— Торчит!
Если ложка в чугунке торчит, не падает, это вершина — высшей похвалы для каши быть не может.
С атагасом Данько в дружбе, у такого человека есть чему поучиться парню. Был Мануйло на японской войне, прошел огонь и воду. Беспощадно швыряла его судьба по разным землям, часами может он рассказывать о далекой и таинственной стране Маньчжурии, куда он был послан, как он говорит, «передразнивать японцев».
Трубачом был Мануйло в полку. Когда это было, а еще и сейчас все помнит: муштру знает назубок, всякие воинские сигналы умеет передавать на своей чабанской сопелке.
Вот он подошел к арбе, сбросил накинутую на плечи свитку, снял пустой бурдюк… Данько уже ждет от него какого-нибудь веселого номера.
— А ну, гренадеры, — гремит Мануйло своим подпаскам, довольно мешковатым парням, — разомнемся перед ужином! И ты, Данило, становись на хланг… Подтянуть животы… За мной… Живо! Ать-два! Ать-два!
И пошел выделывать такие упражнения, такие закручивать артикулы, что только поспевай за ним. Вся отара в это время с удивлением смотрит на своего атагаса. Он то присядет, то подпрыгнет, то отшатнется, то ринется вперед… нет у него ни усталости, ни одышки. Гирлыга превращается в его руках в штык, чабанская баранья папаха сидит на нем чертом, и сам он становится удивительно легким, бравым и молодым!
Старательно выделывает Данько перед пораженными сигналы военной тревожной музыки. Когда Данько впервые сыграл зорю, атагас его похвалил:
— Учись… Может, еще спасибо мне когда-нибудь скажешь…
Но самое лучшее время для Данька наступает после ужина, когда степь словно отдыхает, остывая, мягко окутываясь душистыми сумерками. Темнеет поблизости отара, охраняемая овчарками, обложившими ее с трех сторон. Монотонно стрекочут кузнечики в траве, изредка широко мигают сухие зарницы на горизонте. Сидит Мануйло над притихшим костром, расправив плечи, без шапки, подставив голову под звезды. Тихо, спокойно, как широкая река, течет его рассказ… В такие вечера любит Мануйло рассказывать о своей родной степной Чаплинке, основанной в Присивашье турбаевскими бунтарями, «еще когда тут не было никаких ни фальцев, ни фейнов».
О турбаевском восстании Данько слышал еще дома, в Криничках, но там его отзвуки тлели больше в песнях о Марьянуше, которыми голытьба допекала богатеев и которыми часто отводил душу Даньков отец-рыбак. В устах же Мануйлы вся история Турбаев выступала жестокой живой былью, он знал ее в таких подробностях, словно сам был участником тех суровых и славных событий старины.
…Неподалеку от Данькова Пела на речке Хорол стояло когда-то большое живописное село Турбаи, входившее в Остаповскую сотню Миргородского полка. Не посполитые, не чьи-то подданные жили в нем, а вольные казаки. Турбаевские казаки были образцовыми воинами, принимали участие во многих походах на турок, верой и правдой стояли за родную землю. Но ненасытная казацкая старшина, богатея и наживаясь, все чаще посягала на вольности простых казаков. Первым катом для турбаевцев оказался их земляк, миргородский полковник Данило Апостол, который впоследствии стал даже гетманом. Этот ясновельможный силой превратил турбаевских казаков в своих подданных. Но после смерти Апостола новый миргородский полковник Капнист, враждуя с родом Апостолов, снова вернул турбаевцам их прежние вольности. Вдова гетмана Апостола, имея на руках царскую грамоту, подтверждавшую за ней право на Турбаи, пожаловалась на действия Капниста в Генеральную войсковую канцелярию. Однако гетманша вскоре умерла, и лишь правнучка Апостола — Екатерина Битяговская, к которой перешли права на Турбаи, возобновила иск, и суд генеральный постановил: быть турбаевским казакам в подданстве Битяговской. Битяговская продала Турбаи богатому сотнику Ивану Базилевскому, который со своим братом Степаном и сестрой Марьяной стал еще туже затягивать на Турбаях петлю крепостничества. Таким-то оно было «свое», «родное» украинское панство!
На редкость жестокими эксплуататорами оказались помещики Базилевские (были они Василенки, но чтоб сильнее несло от них шляхтой, сменили свою фамилию на Базилевских). Кроме барщины на поле, должны были турбаевцы выполнять бесплатно и другие тяжелые работы. Обжигали кирпич на панских заводах, вымачивали до самых морозов коноплю, рубили лес, ткали полотна… «Не то пряли нашi жiнки — пряли й нашi дiтки», — пелось в тоскливой турбаевской песне тех времен.
Между тем мечта о возврате казацких вольностей ни на мгновение не покидала вольнолюбивых турбаевцев. Их тайные ходоки добрались из Хорола до самого Петербурга, высуживая себе казачество. В Сенат был подан иск на Базилевских. Несколько лет тянулось дело. Наконец иск турбаевцев увенчался успехом: за ними была признана их казачья природа и казацкие права.
Вскоре в Турбаи выехал с воинской командой Голтвянский нижний земский суд. Судебные чиновники поселились в доме Базилевских, пили с ними и гуляли и в конце концов приняли решение, что в Турбаях, дескать, выявлено всего с полтора десятка казацких родов, а остальные — все мужики, посполитые, больше того — среди них якобы есть даже беглые крепостные с Курщины, которые самовольно именуют себя казаками.
Приговор был оглашен под вечер. Выслушав на площади решение пьяного суда, крестьяне в один голос заявили:
— Неправда! Мы все без исключения — казаки!
